Взводный отбросил вагу и как на плац-параде доложил:
— Товарищ гвардии полковник, мотоциклетный батальон сдает своего непромокаемого майора (он действительно был мокрый с головы до пят, а ветерок был свежий).
— Ну, хватит клоунады строить, — сказал полковник.
— Это провокация!.. Вылазка!.. — закричал майор, видно, уже начал что-то соображать.
Захаренко забрал из рук Градова пистолет и протянул его инструктору политотдела.
В центре находился растерзанный и обсыпанный золой майор Градов, а фоном ему служили шесть его обидчиц, до крайности любопытных, в простыни и полотенца одетых девиц.
— Не удержались — выкатили! — пристыдил их полковник Захаренко.
— Приношу извинения, — проговорил взводный, — такое не каждый день случается, девушки, сами понимаете, обескуражены…
Девы действительно были не вполне одеты, но, тем не менее, их группа производила впечатление. Даже смахивала на театрализованное представление. А тем временем «из леса темного» повысовывались неизвестно кем оповещенные солдаты батальона. Тут, видно, секретность сработала полностью.
— В машину, — скомандовал полковник, обращаясь к Градову.
Но машин было две, и майор заметался между ними.
— В мою, — уточнил Захаренко, а на взводного посмотрел так, словно пообещал пропустить его через мясорубку, но не сейчас, а чуть погодя.
— А вы здесь откуда? — полковник обратился к одной из амазонок (худой и высокой). — Вы же из штаба корпуса?! — узнал все-таки.
— Так точно! — рявкнула опознанная и чуть не потеряла одежды (а «всей одежды» была одна простыня). — Младший сержант Побединская! В гостях! Ужасная история, товарищ гвардии полковник!
Захаренко махнул рукой, мол, «тут с вами все критерии потеряешь», сел в свой «виллис», а там в кузове уже маячил до одури продрогший Градов. Как кое-кому показалось, уже не майор.
Машины торжественно отъехали.
— Марш домываться. Теперь быстрее быстрого, а то все расписание нарушим, — в эти минуты взводный всех их любил до ужаса, а девчата в эти секунды были от него без ума.
Все пять кинулись к баньке, а гостья из штаба чуть задержалась и, растягивая слова, проговорила:
— Товарищ гвардии старший лейтенант, а разве вы не с нами?.. Такая победа! Надо бы обмыть.
Туг девчонки и часовые грохнули хохотом, а наблюдатели на опушке леса откликнулись свистом и гиканьем. Операция «Баня» завершалась. Рубленая, многократно простреленная дверь накрепко затворилась и была заперта изнутри. Снаружи ее больше незачем было подпирать вагой.
Как из глухой засады появились Курнешов и Борис Борисыч.
— По-моему, с вас причитается, — хрипло, на пригашенных тонах проговорил уполномоченный.
— Учти, — как-то небрежно сообщил Курнешов, — комбат, как туча — считает, что ты все это подстроил специально.
— Правильно считает. Баня — это праздник!
XI
Лучше бы дурной сон
Без передышки… С одного задания на другое. Загоняли… Нервы не выдержали. Да еще какая-то сволота вернула в штаб его наградной лист. А это ой как оскорбительно. Взводный взорвался, нагрубил кому-то в разведотделе штаба корпуса и потребовал перевода его на любую работу в другую часть… Переполошилось все офицерство батальона. Такого никто от него не ожидал. Одни говорили: «Мальчишество», другие: «Предательство БЕНАПов!», «На грани воинского преступления!», третьи: «Молодец! Так и надо! Не дает наступать себе на… пальцы…» Появилось распоряжение: «Без письменного разрешения начальника разведотдела его на задания не посылать…»
Комбат вызвал к себе и вместо разноса спросил:
— Вы кем собирались стать в нормальной жизни? — он имел в виду жизнь на гражданке.
Разгоряченный взводный ответил:
— Наверное, в цирке. На манеже… Не выйдет в цирке, пойду в первые секретари в каком-нибудь захолустье.
— Это вы серьезно? — Тот кивнул. — Ну-ну, смотрите. Как бы вам не дошутиться… А если в цирке, то вот и ставьте здесь свои скетчи, клоунады. Смотрите, какая арена боевых действий вам предоставлена.
Старший лейтенант скорчил одну из своих насмешливых гримас:
— В этих клоунадах одни корячатся на манеже, лезут под купол, а другие их все время поучают: «Разве так лазают под куп-пол?! Во-о-от как надо лазать… Не жалея живота своего», — он легко изобразил замполита батальона и заодно еще пару болтунов.
Комбат еле сдержал улыбку и смотрел на взводного, не моргая. В глазах постепенно появлялась строгость:
— Ну, и отдохнуть, продышаться вам, конечно, следует. Несколько суток. Я скажу в штабе… Но из батальона не уходите. Потом жалеть будете.
Только ведь последних фраз комбат, кажется, не произносил. Может быть, взводный опять что-то нафантазировал?..
Гвардии майор Беклемишев, может, и действительно подумал так, но вслух ничего подобного не произнес. Комбат вообще с такими, как он, и ему подобными беседовал редко, разговор по душам всегда таил в себе определенную опасность, разговаривали главным образом о делах и всегда языком довольно четких приказов. Или уж вовсе ни о чем… А когда четкость в оперативной обстановке и в приказах исчезала, переходили на тональность вежливой или заискивающей просьбы: «Дескать, уж постарайтесь, а то как-то неладно… И перед командованием неудобно… Как впотьмах… Ну, да вы сами знаете. Чего уж вас учить…»
Беклемишеву были благодарны уже за то, что гвардии майор обращался к ним всегда на «вы», никогда не кричал, не унижал, способен был понять, что такое «невероятные обстоятельства» или «чудовищное невезение», мог сделать вид, что чего-то не знает, а чего-то и знать не хочет… Что ни говори, это был редкий майор, и особое продвижение по службе ему не светило. Главное, что он ничего из себя не изображал, даже военного не корчил. Он умел постоянно оставаться самим собой и время от времени настойчиво напоминал своим замам, помам и политам: «Не забывайте — МЫ ИХ туда посылаем, а идут туда всегда ОНИ… НЕ МЫ».
Обычно ведь как: чем меньше ясности, тем категоричнее становились приказы, тем громче и грознее их выкрикивали и тем оскорбительнее были угрозы: «В случае невыполнения!.. Ты мне ответишь за все сразу!..»
Вот тут Содружество и «хоромина» были прямым спасением, отдушиной.
Молодые офицеры одинаково не были готовы не то что к смерти, но и к жизни. Их предстояло еще ковать да ковать. Были люди из тех, кто постарше по возрасту, которые кое-что понимали, но они помалкивали. С кузнецами было плохо — кузнецы сами были не кованы или подковы у них поотрывали вместе с копытами… И все-таки уцелели чудом кони! Они начали выплывать в конце сорок третьего, в самом начале сорок четвертого года. Заговорили тихо, заспорили, но почти сразу по-настоящему. Появились молоты, и были наковальни, и огонь в горнах, оказалось, все еще теплился… Этой, даже неумелой ковки им хватило на весь остаток войны и даже на победу. Но главным оказалось другое: в среде Содружества и их окружения, в обстановке всеобщей слежки и доносительства доносов не было. В их среде и окружении доносчика не оказалось!.. И все же председателя последнее время постоянно мутило (раньше этого не случалось так уж явно, по крайней мере так ему казалось). Сначала крымских татар — «отправить в тыл» и так срочно, словно именно там шла кровопролитная война, а не здесь. Поползли слухи — один другого краше… Председатель сказал:
— Что-то тухлятиной несет, ребята. Поголовное предательство, целым народом, не бывает. Предательство — это продукт штучный, как сыр рокфор: червивый, воняет, но очень дорогой — на любителя!
С ним соглашались или недоумевали. Только кое-кому пришлось про сыр объяснять отдельно, а про крымских татар почти всем и так было понятно. И постепенно пошло-покатилось: чеченцев, ингушей, черкесов, балкарцев, карачаевцев — и все молчком, «совсекретно», тихой сапой (то какую-то попону и какого-то скакуна они самому Гитлеру подарили; то какой-то кувшин с драгоценностями; то лично участвовали в экзекуциях и расстрелах парт-, гос- и совработников;…про евреев уж и говорить перестали, словно их и не было; о немцах, «русских немцах», веками живших в России и на ее окраинах, никто и не вспомнил, не чухнулся — это казалось естественным и даже справедливым: «Ну, а как же? Разве не немцы напали на Советский Союз?!» Никто и не задумывался — какие напали, а какие не нападали… Никто персонально, по одному или семьями, их не представлял себе, немцы появлялись в воображении проштрафившимися и потенциально опасными стадами, гуртами, заполненными подозрительной немчурой районами и областями (как евреи в Германии для «чистокровных и самых безмозглых арийцев»).