А тут — снег на голову — дело дошло до калмыков. Калмык был не какой-то абстрактный, а свой, собственный — из его взвода — малый скромный, безотказный, а главное, для разведки им самим отобранный. Он его чаще других брал с собой на задания — надежный был калмык.
Командир вскинулся и сказал: «Нет! Не будет этого». Про приказ он узнал совсем случайно, честно говоря, во время изрядной пьянки, уже поздно вечером… И где? — в МЕДСАНБАТЕ… У медичек… Тут же ринулся из гостеприимной землянки и шесть километров продирался в темноте по лесу напрямик, до расположения батальона — трезвел от километра к километру. Сразу разбудил Курнешова и заставил его не только встать, но и пойти на крайне опасную авантюру: за одну ночь они перековали калмыка в казаха, притом умудрились проделать все это не только в документах взвода, но и во всех упоминаниях штаба батальона. Звали рядового калмыка Санж, во взводе называли Саня Чон. Тут надо было смастерить все так, чтобы «комар носа не подточил», — знали, наутро начнется тотальная проверка по всем линиям и спискам. И ведь надо было успеть сделать так, чтобы кто-нибудь даже случайно не проболтался. Тут должна была сработать круговая порука разведбата… Под утро Вася Курнешов сказал:
— Опыт подделок у нас теперь а-а-агромадный. Того и гляди, придется из тебя, председатель, малограмотного самоеда смастерить.
А из тебя отличный папуас-фальшивомонетчик получился бы. Чему детей учить будешь? Директор!
Калмык Санж Чон был начисто переделан в Санжи Чонбаева — изобретение Курнешова. До подъема взводный тихо разбудил драгоценного калмыка, и они гоняли его от землянки до штабной машины, где сидел Курнешов, — и тут, и там инструктировали бледного парня, мало что понимающего в происходящем. Ведь напрямую сказать было трудно, а все намеками… намеками. Как ни крути, а казах получился — не придерешься. Но во всей этой игре горечь была неизъяснимая. И риск немалый. От выпитого, от дикой усталости взводный уже молол черт-те что:
— По-моему, мы от Гитлера нахватались — знаешь, фашизм, наверное, как вшивость, по воздуху передается, — сказал он на прощание.
Курнешов вытаращил белесые слипающиеся глаза:
— Полегче не можешь?.. Мне одного твоего калмыка вот так хватит.
Ведь и в других подразделениях тщательно мухлевали, перекрашивали своих «из народов-предателей»: меняли не только национальность, порой переводили из одной части в другую, на время припрятывали у друзей в госпиталях, отправляли задним числом на боевое задание. Надеялись, что все это недоразумение и вот-вот рассосется…
Все антисемитское было традиционным и не вызывало никаких толков, тут даже привыкли — норма: представление к очередному присвоению звания задерживали, по два-три раза оформляли одно и то же представление к награде, специально занижали степень наградного листа, лишь бы избежать утверждений в слишком высоких инстанциях. И чем выше была инстанция, тем сволочней и оскорбительней попадались резолюции.
Но и это не все, было кое-что и покруче, и поопаснее. Здесь немалую роль играли и Судьба и Везение…
Те, кто был сообразительнее, стали постепенно понимать: на этом уровне вселенское недоразумение не остановится.
— У такого блядства большое будущее! — сказал как-то военфельдшер Валентин, глядя в потолок землянки, и платить штраф наотрез отказался.
Он терпеливо объяснил, что у слова «блядь» в зависимости от рода несколько значений, и оно употребляется даже в старинных книгах у православных святых! Например: в мужском роде: «блядин сын» означает «сын лжи»… И только в женском роде единственного и множественного числа… Письменных доказательств, разумеется, под рукой не оказалось, и пришлось верить на слово.
«ИНТЕРЕСНО!.. Но ведь в дни и годы Великой Отечественной войны не могло этого быть!» — пафос знатоков и участников не допускал возражений.
У кого-нибудь, может, и не было (но не верится — врут), а вот государственно-партийно, по всем параллелям и меридианам, в толще и массе народной — было. И еще как заквашено было!.. Он взращен веками недоверием ко всему «ненашенскому». Да еще постоянно подогревался, а то и инициировался сверху. Был антисемитизм и во время войны. И на фронте — был. Настоящий. На смерть похожий… А куда ему было деться? Он рос, распухал в унисон с гитлеровским. С одной неурядицей: по мере завершения бойни (в приближении к финалу) на той стороне, у терпящих поражение, он как-то угасал, а на этой, у советских победителей, крепчал и наливался, как бубонная чума. Подкатывалась заветная пора делить лавры (этих дерьмовых венков всегда не хватает). Гитлеровское неистовство перебрасывалось на территории Союза, обещало превзойти масштабами своих предшественников. На фронте, правда, антисемитизм был прикрыт боевыми лозунгами и наградами (евреев на фронте оказалось немало, некоторым даже показалось, что «слишком много»). И еще, тут следовало бы учесть, что фронт — это то место, где все до одного при оружии… Не ровен час — вскинется «нац-мен» да вспылит «еврей» — что тогда?.. Это кому же охота сгинуть «ни за понюх собачий»?..
— Знаете, почему испанские гранды всегда обращались к крестьянам на «вы»? И по привычке, кажется, до сих пор так обращаются? Знаете?
— А правда?.. Почему?
— Потому, что не только гранд, но и крестьянин всегда носили при себе шпагу. Вот откуда выросла испанская вежливость по отношению к крестьянину. Так что любой национализм, антисемитизм в том числе, на фронте всегда имел свою боевую специфику. Но никогда не увядал.
XII
Ночь ночей
Ординарец попросил разрешения переночевать в общей землянке. Забрал гитару и ушел. Скорее всего, накатился чей-то день рождения… — здесь лучше всего было бы не вникать… Командира взвода разбудил посыльный из штаба:
— Боевая тревога. Форма один. Приказ… Батальон выходит через двенадцать минут. Полным составом. Без техники. В пешем строю, с легким стрелковым оружием и гранатами. Боеприпасы обязательно… Вам записка из штаба…
— Да-да… — ответил с оттенком бодрости. — Положите вот сюда, на стол…
Посыльный выбежал, и взводный тут же упал обратно в СОН. Камнем… Там он хотел… хотел поскорее догнать… Блуждал, кидался, но никак не мог найти то, что только что, вот на этом самом месте, виделось, звучало, было… Он упорствовал и искал…
Я ни на кого не сваливаю, не открещиваюсь. За все готов нести ответ. За свое и чужое. Если я к этому чужому был причастен хоть сколько-нибудь.
Проснулся, как не спал, с ощущением непоправимой беды: «Ма-ма родная! Ну, как же… Ну-у-у… с прицепом!.. Ведь ухнул туда, как в проран… Кто создал ВРЕМЯ? Кто ему хозяин? Кто знает, сколько минут он проспал — одну или тысячу?.. А может быть, он вовсе не опаздывал, а мчался с опережением… Но в другом направлении?.. Стоп! Он проспал боевую тревогу, не поднял взвод: «Ты получишь все, что заслужил» — опоздать к месту, назначенному в приказе, проворонить бой… Заставить других сражаться за тебя и, может быть, погибнуть… Это трибунал. Вышка…»
Они уже опаздывали на восемнадцать минут — батальон, по всей видимости, рванул в темноту. Восемнадцать минут — это около двух километров. Теперь их не догнать…
Ночь хоть глаза коли, спасибо Васе Курнешову: в записке оставил координаты и приблизительный расчет времени выхода на линию обороны — в район «Кирп. мельницы».
История с этой мельницей на Висленском плацдарме осталась в памяти комбата Беклемишева навсегда. Он вспомнил ее в разговоре незадолго до смерти и хмыкнул. Хмыкнул он в году одна тысяча девятьсот восемьдесят четвертом, а произошло событие в конце сорок четвертого. Сорок лет спустя.