— Старшой, а старшой! — так старики солдаты называли молодых офицеров (им разрешалось). — Вы поглядите… Поглядите.
По всему полю от реки к дороге несли раненых и убитых. Тем, кому не хватало раненых, цеплялись за чужих, так что каждого уже несли один-два, а то и три человека. Кто-то натужно волок на брезенте очень тяжелого убитого… или сразу двух.
— Помогли бы вон тому… — сказал Курнешов.
И тут же один из автоматчиков побежал в сторону труженика.
— Вот это налетик, мать его… Мать его… Мать…
— Интересно, куда полковник со своей картой подевался?
— Штаны в реке полощет, курвин сын! Где остановил колонну?! Ну, где остановил!
— Говорят, его адъютанта на куски разнесло…
— Вон там лежит, целехонький. Но не живой.
— Джаз! Где джаз?! — внезапно заорал взводный. Можно было подумать, что он сверзился.
— Зачем тебе джаз? — испуганно спросил Курнешов.
— Джаз во время боевых действий исполняет обязанности похоронной команды! Так в приказе штаба корпуса. И духовой оркестр тоже…
— Нет никакого джаза, — произнес Василий категорично. — И духового оркестра тоже нет.
— Должны быть.
— Выходит, джаз обязан двигаться впереди боевых частей? В сопровождении духового оркестра. Только потому, что тебе в голову ударило… — он снова был уравновешен и увещевал.
Подошел тот, похожий на негра старшина. Доложил, еле выговаривая и стараясь выглядеть бравым:
— Убраны все. Подчистую.
— Проверил?
— Сам проверил и других… Надежно.
— Можно отправлять, — сказал Курнешов. — Заводи и вперед. — Команду передавали от одного к другому в глубь колонны, без особого крика.
Свободной рукой Курнешов трепал и похлопывал взводного, как дворовую собаку:
— Ну, что ты? Что ты?! Давай, очухивайся помаленьку… Приходи в себя… — казалось, что Курнешов смеется, так сильно у него были растянуты мертвенно белые губы.
Не могло быть такого, но было так.
Даже не колонна, а машины медленно и осторожно трогались, выбирались одна за другой, объезжая покалеченные, сгоревшие, те, что кое-как латали… Постепенно началось общее движение к мосту… Через мост. Навстречу «той самой Германии». На мосту погромыхивал тяжелый настил.
— Э-эх, минут на сорок бы раньше здесь прогромыхать…
— Заткнись!
Это уже не марш, а осторожное продвижение. Каждый сам по себе. Впереди был город Паркау.
— Ну, где же эта проклятая похоронная команда?.. Где джаз?!
…Казалось, что он вот-вот проснется, и уже включались невидимые тормозные устройства, они гасили скорость, замедляли движение… И когда почти все было сделано — он проснулся… Только не в то житье, которое протекало на границе Германии, а совсем в другое. В новом пространстве, куда он, казалось бы, проснулся, не обнаружилось сюжета или узнаваемых персонажей, в нем (в новом сне) на смену кутячьему и довольно поистрепанному единению, гусарству, залихватской общности, этим всегдашним компромиссам, стало приходить холодное, чисто лунное одиночество. Оно показалось условием большой игры — без щемящих переживаний, сожалений, «тоски по..!» Полное и завершенное ощущение вызревшего одиночества, невиданно разумного и освобождающего. Оно давало надежду на то, что из этого беспредельного сна можно будет проснуться в следующий, малопредсказуемый… И так перекочевывать из одного СНА в другой, из одного пространства в другое. Постепенно или сразу забыть стартовую площадку за Одером, под Паркау, или еще какую-нибудь другую, очень известную в Европе. И никогда больше туда не возвращаться. Такая возможность казалась вполне осуществимой… ЭТО БЫЛ ВЕЛИКИЙ СОН… Оставалось как-то выяснить, хватит ли у него сил и воли удержать этот уровень и направление полета, не удастся ли какой-то другой силе столкнуть его обратно, туда, откуда он так удачно стартовал. И, кажется, не один, а с самыми лучшими, самыми отчаянными самоубийцами, посвященными в офицерские и высокие сержантские звания… Настоящая гвардия: все время мчались, летели куда-то на мотоциклах, верхом друг на друге, на броне, на подкидных досках, на танках, на качелях, на барабанах — в общем пляшущем строю… Только почему здесь, во сне, постоянно обозначалось слово «БЫЛ И»?.. Их всех, что уже вовсе «НЕ БЫЛО»?..
XVIII
О-т-х-о-д-н-а-я
Повествование о БЕНАПах катится к концу. Торжественного финала не предполагается. Как это торжествовать, когда погибло десять миллионов, двадцать МИЛЛИОНОВ, ТРИДЦАТЬ МИЛЛИОНОВ… И гибнут, гибнут каждую минуту… Вот и торжествуй тут. Празднуй!.. А просто совесть у тебя есть?..
На улицах Берлина, в парках, во всех «верке» и «фабрик» шли жестокие бои. Круглосуточно и осатанело — не на жизнь, на смерть. Тяжелые орудия, самоходки и танки работали на прямой наводке вдоль улиц. Где не помогало полное разрушение, применяли огнеметы и выжигали все до полной черноты. Без пяти минут победители в центре города уже рвались к Бранденбургским воротам, к Рейхсканцелярии, к Рейхстагу.
Господи, не отторгни их (и меня) от Своей Вселенной, и мы не будем чувствовать этого звериного одиночества бездны.
В Штансдорфе, на южной окраине Берлина, прямой линией через весь район, с запада на восток, проходил канал Тельтов. На той стороне канала, против танковых подразделений, оказалась цитадель «Ванзее» — тут в спешке, победном угаре и заносчивости разведка да и командование промахнулись. Развернулась нелепая и беспримерная атака: мотопехота, автоматчики и саперы на американских машинах-амфибиях… Не может всегда везти (есть закон — «через раз») — вот и не повезло. Влипли… Знаете, что такое «Цитадель»?..
А год особенный — 1945-й. Последние дни апреля. Надо же, уперлись в действительно неприступное стальное и бетонное сооружение, уходящее на много этажей под землю и вооруженное до одури. Нет бы обойти, оставить охранение, заслон. И пусть там они на своих этажах подыхают. Так нет — штурм! Цитадель можно бомбить сколько угодно, но ее нельзя разбомбить. Ее, может быть, можно взять, но только не с корндачка, не нахрапом. Тут великое русское «Ура!» не поможет… Умением, терпением и хитростью… А все хотели, как попривычнее и побыстрее: после бомбежки с воздуха, после шквального артналета, реактивной обработки и огня танковых орудий, точно в назначенное время амфибии разгонялись по суше, с ходу плюхались в воду, водная гладь мигом вскипала от работы гребных винтов — десант вел огонь из всех стволов, но не причинял вреда противнику. Ширина канала не превышала сорока-пятидесяти метров. Когда десант приближался к середине, грозно приоткрывались тяжелые стальные веки амбразур, автоматические пушки, крупнокалиберные и скорострельные пулеметы за десять-пятнадцать секунд враздолб расстреливали десант, и все до одной амфибии погружались в воду канала, превращенные в груду искореженного металла. Ни одна, ни единая не добралась до того берега. А если бы и добралась?.. Нетрудно себе представить, что было с людьми: машинное масло, горючее и кровь — вот та суспензия, которая затягивала русло, и только мерное течение торжественно уносило воспоминания о погибших и изуродованных. Ополовиненный, а то и смятый, уничтоженный на две трети десант пытался вплавь вернуться на свой берег, уже каждый в одиночку. На какое-то мгновение берег Штансдорфа казался самой родной землей — так к нему тянуло…
Захлопывались двойными, тройными заслонами амбразуры, и все замирало… Они даже не добивали солдат, барахтающихся в воде, они старались не рисковать и берегли боеприпасы… Снова без устали артиллерия обрабатывала каждый квадратный метр купола подземной крепости. Самолеты-штурмовики гвоздили каждую заклепку дьявольского сооружения: били, били, били… Впритык к шквальному огню повторялась новая атака, новым десантом, новыми платформами амфибий. И снова чуть приоткрывались щели амбразур бетонных сооружений, снова вся атакующая армада превращалась в груду металла, а сонм изуродованных человеческих тел в муках и бурлении тонул в этом жирном киселе…