- Откуда у тебя эти шрамы?
Это было почти как говорить о погоде. Все спрашивают. Почему меня зовут Лондон и откуда у меня шрамы на ладони.
- Одна капризная девочка бросила в меня бокалом.
- Она? Та, которую ты потерял?
- Нет, - я, кажется, усмехнулся. Как можно было подумать такое о Саше. Саша знала, что у нее мало времени. Она не могла позволить себе ранить людей. - Саша была совсем другой.
- Какой?
Как я мог объяснить. Как я мог собрать в слова то, что было ей, что звучало во мне до сих пор, то, что плакало внутри меня и жгло виной.
- Мне, наверное, пора.
Я встал. Она не пошевелилась. Смотрела туда, где только что была моя ладонь.
- Лондон...
- Что?
- Останься.
Что-то было в ней, в ее болезненной позе, ее тонких руках, в ее взгляде, что-то обреченное и умоляющее, и я остался.
Я лег на узком диване, слишком коротком для меня, так, что ноги пришлось согнуть, чтобы уместиться. Подушка пахла лавандой и хвоей.
Я лежал без сна и смотрел, как по стене ползут бледные пятна света от проезжающих внизу во дворе машин.
Она заплакала во сне за дверью спальни. Он этого звука ком в горле едва не раздавил мне гортань.
Я вошел в комнату. Пятна света были и здесь, лезли, куда не звали, заляпали светом постель, белый ворсистый ковер на полу. Пустую детскую кроватку, в которой, видимо, никто никогда не спал, так аккуратно она была застелена. Оставленный на спинке кресла мужской пиджак с заплатками на локтях. Мария Юрьевна всхлипывала на постели, тяжело, с надрывом дыша.
Я лег рядом, крепко обнял ее. Она затихла, перестала плакать.
До утра кроватка и пиджак смотрели на меня в напряженном ожидании. С рассветом, когда пятна света, подтаяв, ушли в перекрытия пола, они признали меня за своего. Я почувствовал себя почти дома. Привык к запаху женщины, спавшей рядом со мной, к внимательным взглядам фотографий на стенах, к тому, что я вновь оказался статистом в спектакле чужой жизни.
Чтобы не смущать хозяйку, я тихо вышел, как только ее дыхание стало чуть глубже. Как раз успел устроиться на диване, когда она вышла. Одетая в прямое домашнее платье в крупную клетку. Остановилась в дверях.
Платье очень шло ей.
- Неудобно было?
Я пожал плечами, чтобы она не продолжила расспросы.
- Извини. Ты знаешь, что, если бы ты не остался, мне бы не стало этой ночью?
Я кивнул. Бросил взгляд на кроватку за ее спиной.
Наверное, прошедшей ночью, когда я лежал рядом с ней, произошло что-то такое, что трудно объяснить. То, что делает чужих людей близкими. Словно наши раны срослись и теперь то, что было больно одному, ранило и другого, и не было смысла молчать.
- У меня есть дочь, Лондон. Она... в больнице. Врачи борются за ее жизнь.
- Как ее зовут?
- Дочь. Уже три недели, как она есть, а я еще ни разу не видела ее. Меня не пускают. Только через стекло, но ничего не видно. Я думала, посмотрю на нее и пойму, как ее назову. Миша обещал, что мы справимся, вместе. Он сказал, я должна назвать ее. Это будет мой ей подарок. Последний. Лучше бы он...
- Последний? - Я не понимал. Это было что-то личное, то, что было между ними двоими. Их общая беда, о которой она силилась рассказать, и никак не могла. Она терла лоб, отчаянно собирая слова во что-то, похожее на фразы.
- У меня рак. Случайно выяснилось. После родов. У меня мало времени. Миша... Мы думали, он сможет вырастить нашу девочку, если она... когда я... когда меня... Он говорил: будет хорошо, если она будет знать, что я придумала ей имя. Это будет наша с ней связь...
- Давайте поедем к ней.
- Не пустят, Лондон, ты не понимаешь...
Она не понимала. Не понимала того, что если уж в ее спектакле появился я, значит, самое время для кульминации.
- Не понимаю. Я просто хочу ее увидеть. А потом вы придумаете ей имя.
Нас пустили. Видимо, меня приняли за отца, потому что без вопросов разрешили пройти.
Девочка, маленькая, бледная, лежала в кувезе, вытянув перед собой тощую, похожую на куриную лапку руку. Она открыла глаза и посмотрела на меня.
- Папаша.
Я оглянулся. Врач что-то втолковывал Марии Юрьевне. Она стояла, понурившись. Старушка в белом халате - санитарка, медсестра, не знаю, кем еще она могла быть - поманила меня пальцем к кювезу.
- Папаша. Перчатки надень и суй руку-то.
Я послушался. Не объяснять же было ей, что я не папаша. Надел перчатки. Просунул руку в кювез. Тощая лапка ухватила меня за палец.
Занавес.
Занавес снова упал передо мной, безапелляционно утверждая, что спектакль окончен. Что прежняя история ушла в небытие, зрители ее уже разошлись, и прежняя роль должна быть забыта. Что теперь из этой младенческой хватки мне не выбраться.
Когда мы вышли на улицу, я вызвал такси. Мы стояли рядом, не глядя друг на друга. Наконец Мария Юрьевна ткнулась мне в плечо и заплакала. Я обнял ее. Начал накрапывать дождь.