Мы с Джоном довольно подробно обсуждали эту историю, и, помнится, я высказался в том духе, что принятое писателем решение было ошибкой, основанной на непонимании реальности. Нет взаимозависимости между реальным миром и миром воображения, как нет причинно-следственной связи между сюжетом поэмы и внешними событиями. То, что с ним произошло, не более чем простое совпадение, жестокая, точнее, трагическая гримаса судьбы. Он так чувствовал, и трудно было егс за это винить, но при всем сострадании я воспринимал его добровольное молчание как отказ признавать простую истину: наши жизни находятся вс власти стихийных, абсолютно непредсказуемых сил, а значит, сказал я Траузе, француз напрасно наложил на себя епитимью.
Мною руководил банальный здравый смысл, я стоял на позициях прагматизма и науки в противовес дремучему невежеству и шаманству. К моему удивлению, Джон занял иную позицию. Может, конечно, он меня разыгрывал или выступал в роли адвоката дьявола, во всяком случае, он утверждал, что к решению коллеги относится с пониманием, искренне восхищаясь умением француза держать слово. Слова и мысли, как и все живое, материальны, говорил Джон. Бывает, что мы, сами того не ведая, предугадываем ход вещей. Хотя мы живем в настоящем, в каждом из нас заложено будущее. Может, в этом и заключается смысл писательства? Не фиксировать уже случившиеся события, а расчищать им дорогу в будущее?
Через три года после вышеописанного разговора я разорвал свою синюю тетрадь на мелкие клочки и выбросил их в мусорный бак на углу Третьей площади и Корт-стрит. В ту минуту мне казалось, что я поступаю правильно, и домой я возвращался с мыслью, что злоключения последних дней остались позади. Но я ошибся. История — настоящая история — только начиналась, и все сказанное было лишь прелюдией к кошмару, о котором я собираюсь поведать. Есть ли она, эта связь между «до» и «после»? Девочку убило роковое слово или поэма просто предвосхитила ее трагическую гибель? Затрудняюсь сказать. Знаю точно, что сегодня зарок не брать в руки пера я уже не воспринимаю как повод для спора. К добровольному обету молчания я теперь отношусь скорее с уважением, отдавая себе отчет в том, что сама мысль о сочинительстве способна вызвать отвращение. Сегодня, через двадцать лет после описываемых событий, я склонен согласиться с Траузе. Иногда нам дано увидеть то, что произойдет потом, быть может, еще не скоро. Эти девять сентябрьских дней я прожил как в тумане, спотыкаясь на каждом шагу. Пытался написать рассказ — и зашел в тупик. Попробовал продать идею фильма — и получил от ворот поворот. Потерял рукопись своего друга и едва не потерял жену. Любя ее больше всего на свете, я без колебаний спустил штаны в каком-то подпольном ночном клубе, чтобы мне сделала минет первая встречная. Больной, сбившийся с пути, теряющий почву под ногами — всё так, но при этом мне дано было знать нечто такое, о чем я и сам не догадывался. В какие-то моменты мне казалось, что я сделался проницаемым, такой пористой мембраной, сквозь которую проходят невидимые токи вселенной, все мысли, все чувства. Не это ли состояние вызвало к жизни Лемюэля Флэгга, слепого героя «Ночи оракула», столь восприимчивого к вибрациям мира, что будущее лежало перед ним, как на ладони? Я не отдавал себе в этом отчета, но, о чем бы я ни думал, все толкало меня в одном направлении. Мертворожденные дети, ужасы концлагерей, покушения на президентов, пропадающие супруги, оборвавшиеся путешествия во времени. Будущее уже поселилось во мне, и я подсознательно готовил себя к грядущим бедствиям.
Мы с Траузе виделись за ланчем в среду и еще два раза говорили по телефону, а больше никаких контактов вплоть до дня, когда я уничтожил синюю тетрадь, у нас не было. Мы поговорили о Джейкобе и потерянном рассказе, чем, собственно, все и ограничилось, так что я слабо себе представлял, чем он занимался в эти дни, — если не считать лежания на диване и забот о больной ноге. Только в девяносто четвертом, после выхода книги Джеймса Гиллеспи «Лабиринт снов, или Жизнь Джона Траузе», я узнал в подробностях, что он делал в сентябре между двадцать вторым и двадцать седьмым числами. Эта шестисотстраничная монография бедновата по части исторического контекста и критического анализа конкретных произведений, зато она дотошно препарирует биографические факты, и с учетом того, что автор добрых десять лет корпел над своим исследованием и, кажется, переговорил со всеми, кто знал Траузе (включая вашего покорного слугу), у меня нет оснований ставить под сомнение его хронологические изыскания.
После моего ухода в среду Джон работал до обеда: вносил исправления в свой последний роман «Странная судьба Джеральда Фукса», который, судя по всему, закончил за несколько дней до приступа флебита. Я подозревал, что он продолжает писать, хотя и не был в этом уверен. По словам Гиллеспи, Граузе начал эту вещь еще в Португалии, то есть потратил на нее больше четырех лет. Это к разговору о том, что после смерти Тины он зачехлил перо, тто он, известный романист, отказался от своего призвания и то ли почивал на лаврах, то ли просто зышел в тираж, исписался.
В среду вечером ему позвонила Элеонора и сообщила, что Джейкоб нашелся. На следующее утро он связался со своим адвокатом Фрэнсисом Бёрдом. Вообще-то адвокаты редко наносят визиты клиентам, но когда за плечами десять лет приятного сотрудничества и писатель калибра Джона Траузе, прикованный к постели, просит приехать к нему в два часа дня, так как дело не терпит отлагательства, служитель Фемиды меняет свои планы и является к назначенному часу со всеми необходимыми бумагами и документами. Для начала Джон предложил Бёрду выпить, а после того как мужчины опрокинули по стаканчику виски с содовой, они занялись делом. Предстояло переписать завещание. Предыдущее, составленное семь лет назад, Джона больше не устраивало. После смерти Тины он сделал Джейкоба своим единственным наследником, а пока парень не достигнет двадцатипятилетнего возраста, душеприказчиком был назначен Гилберт, брат Джона. В присутствии адвоката Траузе разорвал три копии старого завещания и тем самым лишил своего сына наследства. После чего продиктовал Бёрду новое завещание — в пользу младшего брата. Все наличные сбережения, акции и ценные бумаги, а также гонорары с будущих книг поступали в полное распоряжение последнего. К половине шестого все было закончено. Джон пожал руку Бёрду и поблагодарил за оперативность, и адвокат отбыл с тремя экземплярами завещания в дипломате. А Джон сел править рукопись своего нового романа. В восемь мадам Дюма подала ужин, а в половине десятого позвонила Элеонора с сообщением, что Джейкоба приняли в наркологическую клинику «Смизерс».