Потом они встретились еще раз. Он попросил ее позировать для него, и она согласилась. У нее было очень мало друзей в Англии.
Она снова и снова внимательно слушала его рассказы о том, как погибла Мэригольд. И вскоре стала единственным человеком, которому он мог все рассказать. И она не сердилась на него за то, что он подолгу и так подробно говорил об одном и том же.
Он нарисовал ее в красном шарфе, который контрастно оттенял бледность кожи и удачно гармонировал с ее алыми губами. Время от времени он оставлял кисть и начинал рассказывать о Мэригольд, а потом вновь обращался к холсту и с увлечением трудился.
Работа над портретом заняла целый месяц. На одном из последних сеансов она сказала, что очень устала и ей холодно. Окно было открыто, а огонь в камине совсем погас.
— У меня уже руки, как лед, — сказала она.
Он взял ее руки в свои — совсем как тогда, когда ее вынесли на носилках из-под обломков разрушенного дома. И она обхватила тонкими пальцами его запястья. Он поцеловал ее, и она осталась у него ночевать. Раньше она никого не любила. А теперь стала принадлежать ему и оказалась неожиданно страстной. Больше она к себе не вернулась. Ему нравились ее молчаливость и способность испытывать сильные эмоции. Они жили теперь друг для друга, и через два месяца она объявила, что скоро у них будет ребенок. Ему было приятно и одновременно почему-то немного боязно. Они сразу же поженились, и она перенесла к нему свои вещи: столовое серебро, книги, украшения — все, что успела накопить за время своей эмиграции.
Он не мог ни минуты вынести ее отсутствия и поэтому ходил вместе с ней за покупками, а вечерами брал ее с собой в парк, когда ему хотелось отдохнуть после работы. Когда он рисовал, она сидела на полу у огня, тихая и серьезная. А по ночам, во время бомбежек, он крепко сжимал ее в своих объятиях.
Как-то раз, уже после свадьбы, он опять завел разговор о Мэригольд и показал новой жене ее портреты, которые во время трагедии были как раз в багетной мастерской и поэтому уцелели.
Она посмотрела на них прищуренными глазами и долго еще молчала. Когда же она заговорила опять, ее голос стал неожиданно твердым и резким, хотя и негромким.
— Нельзя жертвовать живыми во имя мертвых, — сказала она. — Теперь у тебя есть я, и скоро будет ребенок. Давай больше не говорить о ней. Она — прошлое. Те, кто умирает, — либо счастливчики, либо глупцы. Но в любом случае им не следует вмешиваться в нашу жизнь. Поэтому все это надо сжечь.
Она осторожно положила рисунки в огонь, и он долго смотрел, как они обугливаются, скручиваются и превращаются в прах.
Для него теперь важно было только одно: чтобы она не умерла во время родов, но об этом он ей никогда не говорил.
Она не умерла, и он много часов провел рядом с ней и видел, как она мучилась и стонала, а он ничем не мог ей помочь, выглядывая из-за спин врача и акушерки.
Но все обошлось, и родилась девочка. Словно гора свалилась с его плеч, и счастье переполнило сердце. Он нежно обнял жену и горячо поблагодарил бога. А она, бледная и изможденная, даже не пыталась ничего сказать, а только улыбнулась, прижалась к нему и обхватила пальцами его запястье.
Они купили малышке старинную дубовую люльку, розовую подушку и крошечное розовое одеяльце — не больше носового платка. И теперь, отрываясь от холста, он часто поглядывал на маленькое милое личико, улыбающееся во сне. Когда он заканчивал работу, то садился рядом с женой и, обхватив ее за плечи, вместе с ней наблюдал за их крошкой с чувством радости и гордости за себя.
— Я сегодня слышала ужасную вещь, — сказала она как-то вечером, когда они по своему обыкновению сидели вместе на полу у камина. — Вчера разбомбили одно старое кладбище. Бомбы попали прямо в могилы и большинство мертвецов взлетело в воздух. После налета повсюду были сплошные скелеты: на земле, на деревьях, на телеграфных столбах. Наверное, такого кошмара даже сам Данте не смог бы вообразить.
Внутри у него что-то сразу же сжалось, и он почувствовал, как невидимая ледяная рука вцепилась ему в горло.
— Какое кладбище? — еле слышно выговорил он.
Она подняла брови и безразлично пожала плечами.
— Не знаю. Где-то на севере Лондона.
На какую-то долю секунды перед его глазами предстала четкая картина этого ужаса. Он увидел тело Мэригольд, висящее на голых ветвях дерева. Ее некогда такое родное тело, а теперь изуродованное, полусгнившее, чудовищное, но все же еще узнаваемое…
Он содрогнулся и постарался выкинуть из головы это жуткое зрелище.