— Я слышал, что река размыла дамбу и вся долина Лопати оказалась под водой, — закончил он рассказ о своем возвращении. — Лукьянове, деревушка — помните ее, теперь на Венецию похожа, — даже пошутил Николай.
Комиссар как будто не слышал его последних слов: он вскочил, шагнул к двери и остановился.
— О Горбунове ничего не знаете? — спросил он.
— Ах, да! — спохватился Николай. — Я видел его…
— Ну, ну!.. — крикнул комиссар.
— Плохо с ним…
— Да, — сказал Лукин.
— Ранен старший лейтенант… Смертельно.
Комиссар машинально потянулся к очкам, чтобы протереть их. Не нащупав стеклышка, он отдернул пальцы.
— Забываю вот, — пробормотал он.
Николай доложил все, что знал о Горбунове, потом сообщил о ранении командарма. Как ни сдерживался он, рассказывая печальные новости, голос его звучал так оживленно, что Лукин нахмурился.
— Ну что же, приступайте к своим обязанностям, — сухо сказал комиссар. — Вы ведь связной, кажется?
Уже стемнело, когда Лукин, сопровождаемый новым связным, заканчивал обход своей позиции. Она была невелика — всего лишь полтораста метров окопа полного профиля. Около пятидесяти человек, не считая нескольких раненых, которых не удалось эвакуировать, защищали эту полоску земли, омывавшуюся водой. Противник мог подавить стрелков Лукина численностью, и старший политрук воспользовался передышкой, чтобы лучше закрепиться. Возведя новый бруствер, он как бы перевернул окоп с востока на запад. Пулеметы — два «максима» и один трофейный «гочкис» — он расставил в наиболее выгодных, по его мнению, местах. Людей комиссар разбил на три группы и, так как офицеров у него не осталось, назначил своими помощниками сержантов. Он отдал также множество других приказов, касавшихся питания бойцов, связи, ухода за ранеными, наблюдения за противником. Не будучи профессиональным военным, он — кандидат исторических наук, штатский человек, книжник, как правильно угадал Николай, — руководствовался лишь здравым смыслом. Но и после успешно отбитых контратак он все еще не понимал, как ему удалось продержаться. Временами он чувствовал себя почти самозванцем, присвоившим в силу жесточайшей необходимости чужие права, о чем никто, разумеется, не должен был подозревать. Весь день комиссара мучил голод, хотя карманы его шинели были набиты сухарями и сахаром. Это странное, немного смешное желание поесть появлялось обычно у Лукина в часы наивысшего напряжения.
Тишина продолжалась уже довольно долго. Стрельба на флангах тоже прекратилась, и стало слышно, как журчит вода, подбиравшаяся к окопу, чавкают по лужам сапоги, падает комок земли с бруствера. Неопределенный, прерывистый шум доносился из немецкого расположения, — там, видимо, готовились к новому нападению. Лукин медленно проходил мимо темных фигур, стоявших или сидевших у своих бойниц. Он слышал обрывки случайных речей, но голоса солдат смолкали при его приближении. Иной раз старший политрук заговаривал первым, ему отвечали односложно, как незнакомому. Так оно, впрочем, и было: Лукин мало знал своих бойцов, прибывших в большинстве с пополнением в самый канун боя, — как и они не знали его. Комиссар догадывался, тем не менее, что люди чувствуют себя попавшими в западню. И он с неясным упреком подумал о Горбунове, словно тот намеренно покинул его здесь одного. Ибо слишком грозным было сознание ответственности, целиком теперь лежавшей на Лукине.
Остановившись у пролома в бруствере, развороченном снарядом, комиссар выглянул наружу. Над ровной, иссиня-черной гладью разлива поднялся уже большой багровый месяц. Его как бы поддерживали на весу тонкие ветки полузатонувших деревьев; в темной глубине воды колебалось его пылающее отражение.
— Красиво как! — прошептал за плечом комиссара Уланов.
Комиссар озабоченно смотрел на волну ленивого прибоя, шевелившуюся почти на уровне его глаз. Вода заметно прибывала и каждую минуту могла хлынуть через пролом.
— Настоящий Рерих… Помните, товарищ старший политрук? Есть у него такая картина… — проговорил Николай.
Лукин изумленно оглядел юношу. «Уж не шутит ли он надо Мной?» — заподозрил старший политрук.
— Что-то очень русское есть в этом раздолье… Что-то из «Слова о полку Игореве»… Ведь правда? — продолжал Николай.
Как и все защитники окопа, он видел многочисленные опасности, обступившие батальон, но не придавал им значения. С момента, как он бежал из медсанбата, его не покидало уже восторженное, немного умиленное, чувство. Победа над своими слабостями словно ослепила юношу, равно удивлявшегося и самому себе, и окружающим. Его вера в людей теперь была безгранична и не оставляла места для страхов.
— Смотрите, смотрите! — закричал Николай, показывая рукой, и Лукин быстро оглянулся.
Черная изогнутая коряга, плывшая вдалеке, разделяла надвое отражение лунного серпа: обломанный сук на ней был похож на силуэт человека.
— Как будто в лодке кто-то сидит… — громко сказал Николай, очарованно вглядываясь.
Лукин круто повернулся к нему, сверкнув единственным стеклышком в очках.
— Ну, вот что… Позовите мне Егорова, командира взвода, — приказал комиссар, так как надо было немедленно укрепить и поднять старый бруствер окопа.
— Слушаю! — выкрикнул Николай.
Лукин и он уже подходили к своему блиндажу, когда неожиданно со стороны немцев донесся протяжный, слабый крик:
— Ива-ан! Ива-ан!
В окопе разом все стихло: люди у бойниц замерли, прислушиваясь.
— Ива-ан! Иди к на-ам!.. У нас во-одка есть… — долетел из темноты голос, правильно, хотя и с акцентом, произносивший русские слова.
— Вот идиоты! — возмутился Николай.
— Ах, сволочь, соблазняет! — послышалось в глубине окопа.
Лукин торопливо вскинул автомат, и Николай, следуя примеру комиссара, поднял винтовку. В ту же секунду темная фигура метнулась рядом и закарабкалась по стенке окопа.
— Куда? — крикнул старший политрук.
Боец слегка приподнялся над окопом и сложил рупором руки.
— Фриц, иди к на-ам! У нас русская горькая… Покрепче будет… — раздался пронзительный, звенящий тенор Двоеглазова.
В окопе засмеялись, и кто-то с удовольствием выругался.
— Ива-ан! Не бойся… Хле-еба дадим… — снова прозвучало из мрака.
— У нас са-ало есть! — надсадго закричал Двоеглазов.
— Ловко! — фыркнув, пробормотал Николай.
Двоеглазов обернулся к товарищам и торопливо зашептал:
— На голос бейте, на голос…
— Ива-ан, сдавайся… У нас хорошо! — продолжал уговаривать немец.
Блеснули три-четыре вспышки, захлопали выстрелы, и Двоеглазов отчетливо произнес:
— Я тебе не Иван, а Иван Иванович.
Лукин повесил на плечо автомат и подошел к бойцам.
— Хорошо побеседовали, товарищи! — сказал он.
— Обменялись мнениями, — отозвался Двоеглазов.
— Провоцируют они нас, — продолжал старший политрук. — Видно, самим солоно приходится.
— Да и нам не сладко, — сказал Кулагин. Он стоял рядом с Улановым, и тому было слышно хриплое, частое дыхание солдата. — Поглядите, товарищ комиссар… — кивнул он на противоположную стенку окопа.
Там из-за края бруствера выглядывал посветлевший желтый месяц… Быстрые струйки воды вились по насыпи: набухали, поблескивая, бесчисленные капли.
— У вас большая семья? — спросил комиссар.
— Небольшая, — неохотно ответил Кулагин.
— Кто же именно?
— Сыновья у меня… Двое…
— Вот и выходит, что нам крепко держаться надо, чтобы защитить ваших сыновей… — сказал Лукин.