Выбрать главу

Беспалого одно время занес леший за границы государства Российского, и любил он вспоминать об этом, всегда находя благодарных слушателей. И уважали его не только за физическую мощь, но и как человека бывалого.

Больше с Мефодием никто биться не захотел, а выигранного ему было на один зуб, поэтому он, вздохнув, предложил:

– А ну, братва, кто меня собьет с ног одним ударом в лоб? На хлеб и брагу спорим. Никто не отозвался на это предложение.

– Чего, Емеля? Давай!

– Не, мне лапти плести… Мои совсем сносились.

– Опять боишься?

– Кто я? А ну давай!

Емеля плюнул на кулак, размахнулся, зажмурился и со всей силы врезал Мефодию в лоб. Пузо отлетел на несколько шагов, покачнулся, но 9 последний миг удержался на ногах. Мотнул головой, потрогал покрасневший лоб, потер шею и удовлетворенно произнес:

– И цел, и со жратвой.

Гришка шатался по лагерю, не находя себе места. Душе его здесь было тесно, она рвалась на простор, к людям… к Варваре. Ему надоели позеленевшие болотные разбойничьи лица, надоели их дела, то равнодушие, с каким они свирепствовали и лили кровь. Не выходил из головы замученный атаманом путник. Жалко его было до сих пор. И жалко себя, что вынужден он губить душу свою, на адовы муки обрекать ее.

Гришка взял топор и со всей силы врезал по полену, но то не раскололось – только руку себе отшиб.

– Убьешь, окаянный, – заворчала баба Матрена. – Тебе только топор в твои руки кривые доверять!

– Ладно, не ругайся.

– Не ругайся. Лучше бы делом занялся, чем без толку слоняться.

Но делом заняться Гришка тоже не мог. Скрестив руки на груди и уставясь в землю, он неторопливо побрел по лагерю. Около землянки за кадушкой с огурцами сидел, прячась от чужих глаз, Герасим Косорукий. Он только что проиграл татарину пару мелких медных монет, поэтому был зол. Чтобы воспрянуть духом, он предавался своему любимому занятию – пересчитывал деньги из кошеля. Увидев праздношатающегося Гришку, он с подозрением покосился на него.

– Чего зенки вылупил на чужое добро?

– Да на что мне твое добро?

– На что?.. Ишь ты. Небось не прочь, когда я сплю, горло мне перерезать да денежки заграбастать?

– Ты чего это? Чтоб брат на брата?

– Брат на брата… Все денежки любят, – теперь в глазах Герасима вовсю плясали веселые безумные огоньки. – Мне многие горло хотели перерезать, токма так и не довелось никому. А мне всегда удавалось. Не одну душу к Богу по кабакам да по постоялым дворам отправил. Ну, чего уставился?.. Я б тебе много мог бы всякого порассказать. А на добро мое неча пялиться…

– Герасим, а тебе не жалко было людей убивать?

– Что тебе курицу зарезать.

– Мне и курицу жалко.

– А мне ни курицу, ни овцу, ни человека не жалко. Что, грех на душу взял? А какой грех? Ведь по злобе я никого не убивал. Токма из-за денег, чтоб жить.

– А это не грех?

– Эх, Гришка, чую, не прожить тебе долго с этой жалостью твоей…

У Гришки сдавило виски и голова заболела. Он, пошатываясь, отошел от Герасима. Чуть поодаль Евлампий-Убивец сосредоточенно точил свой топор. Что-то толкнуло Гришку, он подошел к нему и произнес:

– Евлампий, разреши спросить. Только не обижайся. – Ну, спрашивай, – слегка нахмурился Убивец и с силой провел точилом по лезвию топора, от чего во все стороны посыпались искры.

– В тебе ни разу жалость к жертвам твоим не просыпалась?

– Почему не просыпалась? Просыпалась, бывало и такое. – Убивец почему-то сегодня был менее сердит, чем обычно, и с ним можно было даже поговорить. – В Малороссии мы лихо гуляли. Вышли как-то на богатый двор. Ну и прибрали там всех, кто был. Все хаты обшарили. Все углы просмотрели – никого не осталось. В крайнюю хату входим, а там мальчишка. Ну совсем малой, лет пяти. Смотрит на меня глазенками испуганными и игрушку протягивает – обычную, деревянную, она ничего не стоит. Протягивает мне со словами – возьми, мол, но только не убивай.

– Ты взял?

– Нет, не взял. Погладил его по голове и говорю:

«На что мне твоя игрушка? Пущай у тебя остается». И знаешь, в первый раз в жизни жалость во мне проснулась.

– Ну а потом?

– Возвернул я ему игрушку, значит, а потом за шейку его взял и придушил. Нечего меня было до слез доводить.

– Так то ж злодейство неописуемое! – не выдержал Гришка.

– А то как же. Конечно, злодейство. Потому молю Бога о прощении неустанно и после каждого убиенного часть денег вырученных на храм жертвую. А уж о свечках и говорить нечего – столько их наставил, что если разом запалить – ночью на Земле день будет.

Гришке стало совсем плохо. Как же он раньше не замечал – сам сатана царит на этом болоте. Да разве только здесь? Был он и там, где шляхтичи жгли деревню, в которой жил Гришка. И там, где травили Гришку собаками. Там, где в самый жестокий голод купцы и мироеды прятали зерно. И тогда, когда пожирал на Руси с голоду человек человека. Когда топтали недруги православную землю. Когда жгли неземной красоты пятиглавые храмы и отдавали народ на поругание. И Герасим Косорукий был с сатаной запанибрата, и атаман Роман, и Евлампий. У Гришки будто глаза открылись на эти оргии бесов, терзающих попавшихся им на глаза несчастных, пробуждающих в душах самое мерзостное, отвратительное, что есть там. И ведь бесы эти вполне могли овладеть и его душой, и со Временем он мог бы стать их слугой, как Убивец, как Косорукий.

Гришка почувствовал, что задыхается здесь. Стало легче, когда он подумал, как скоро встретится с Варварой.

– Куда это ты собрался? – спросил Сила, видя, что Гришка хочет куда-то улизнуть.

– Не могу, дух здесь болотный. Хочу проветриться. Сила внимательно посмотрел на него. Гришка съежился и покраснел под острым изучающим взором.

– Оно, конечно, – усмехнулся Сила, – дело молодое.

Гришка покраснел еще сильнее.

– Изменился только ты, Гришка, в последнее время. Смотри – доходишься. Попадешь народу в лапы, отходят тебя поначалу палками – на деревне не любят, когда чужие их девок щупают. Могут и воеводе отдать – узнаешь тогда, что такое Сибирь и зачем Иоанн Грозный ее присоединил. Да посмотри, как на тебя Евлампий смотрит. Косо. Подозревает. А с ним шутковать – все равно что голову волку в пасть класть.

– Но почему? Чего ему от меня надо?

– На то свинье и рыло, чтобы она рыла. Говорю же, подозревает тебя. Он всех подозревает в помощи воеводе. Не ходи пока никуда. Не ищи лиха там, где его нет.

– Но я должен идти.

– Смотри.

Квакали лягушки, крякали болотные утки, трясина хлюпала как-то жадно и одушевленно, и верилось, что в глубине болот проживает всякая нечисть, ждет того момента, когда заблудится здесь случайный путник, которого занесла сюда нелегкая, чтоб забрать его тело и душу. Может, так оно и есть. Ведь исчезли месяц назад без следа здесь два разбойника, и теперь поди разберись – кикимор их прибрал болотный или сгинули по пьянке. Во всяком случае, кроме Гришки, ходить здесь в одиночку мало кто отваживался. Гришка знал тайную тропу как свои пять пальцев. Пожалуй, лучше всех в шайке. Не потому, что он больше других ходил этим путем. Гришка с детства умел ориентироваться на любой местности, будь то лес или шумный город.

Болото кончилось. Пошел влажный лес, с поросшими мхом стволами деревьев, у которых были скрюченные, какие-то ломаные ветви, похожие на тонкие цепкие руки. А вот и низина, недалеко отсюда он должен встретиться с Варей.

Странно, но чем дальше Гришка шел, тем больше на его плечи давила какая-то тяжесть, возникало предчувствие крупных неприятностей, которые могут ждать его впереди. Вспомнились слова Агафона о грозящих испытаниях и опасностях. Беспокойство нарастало с каждым шагом. Шестое чувство подсказывало – не иди дальше, нельзя. Мальчишка остановился и лбом прислонился к шершавому стволу могучего дуба. Сердце билось учащенно.