Много лет спустя я читал газету в парижском метро. Напротив меня сидела очень красивая женщина, брюнетка с задумчивыми глазами. Я уже где-то видел эти глаза раньше. Это была она. «Вы не узнаете меня?» — «Я вас не знаю». — «Вы же были в 1944 году в Германии, в Буне, правда?» — «Да…» — «Вам приходилось работать в электроцехе…» — «Да…» — ответила она, несколько взволнованно. Затем, после недолгого молчания: «Подождите минуту… Я сейчас вспомню…»
«Идек, капо… маленький еврейский мальчик… ваши ласковые слова…»
Мы вместе вышли из метро и уселись на террасе кафе. Весь вечер мы провели в воспоминаниях.
Расставаясь с ней, я спросил: «Можно задать вам вопрос?» — «Я знаю, что это за вопрос, давайте! Хотите знать, еврейка ли я…? Да, я еврейка, из религиозной семьи. Во время оккупации я раздобыла поддельные документы и зарегистрировалась как арийка. Вот как я попала в группу для принудительных работ, а когда меня депортировали в Германию, я избежала концлагеря. В цехе никто не знал, что я говорю по-немецки, это могло вызвать подозрения. Сказать те несколько слов было рискованно: но я знала, что ты не выдашь».
В другой раз мы грузили дизельные моторы в поезда под надзором немецких солдат. Нервы Идека были на пределе. Он сдерживался с огромным трудом. Внезапно его ярость прорвалась наружу. Жертвой стал мой отец.
«Ах, ты ленивый старый черт! — заорал Идек. — Это ты называешь работой?»
И он начал бить его железным ломом. Сначала отец скорчился под ударами, потом согнулся вдвое, как сухое дерево, пораженное молнией, и рухнул.
Я не шевельнулся, наблюдая эту сцену, я сохранял спокойствие. В самом деле, я думал, как бы держаться подальше, чтобы и мне не попало. Более того, остатки моего гнева в этот момент были направлены не против капо, а на моего отца. Я злился на него за то, что он не сумел избежать бешенства Идека. Таким сделала меня жизнь в концентрационном лагере.
Однажды Франек, старший по команде, заметил у меня во рту золотую коронку.
«Отдай-ка мне твою коронку, парень».
Я ответил ему, что это невозможно, что я не могу есть без нее.
«А тебе что, дают есть?»
Я придумал другое возражение. Мою коронку занесли в список при медосмотре, мы оба можем заработать неприятности.
«Если ты не отдашь мне твою коронку, тебе придется еще хуже».
Этот симпатичный, интеллигентный юноша внезапно стал другим человеком. В его глазах горела алчность. Я сказал ему, что мне нужно посоветоваться с отцом.
«Пойди, спроси отца, парень. Только изволь ответить мне завтра».
Когда я рассказал обо все отцу, он побледнел, долго молчал, а потом сказал: «Нет, сынок, это нельзя делать». «Он же донесет на нас!» «Не посмеет».
Но, увы, Франек догадался, чем пронять меня: он знал мое слабое место. Мой отец никогда не проходил военной службы и не умел маршировать в ногу. Здесь же, всякий раз, когда мы передвигались с места на место строем, надо было шагать четко в ногу. Это давало Франеку возможность издеваться над моим отцом и жестоко избивать его каждый день. Левой, правой: удар! Левой, правой: затрещина!
Я решил сам научить отца сменять ногу и держать шаг. Мы начали тренироваться перед блоком. Я подавал команды: «Левой, правой», а отец упражнялся. Некоторые заключенные стали смеяться над нами.
«Гляньте, как этот маленький офицер учит старого дурака маршировать… Эй, генерал, сколько пайков хлеба старый осел вам дает за это?»
Однако успехи отца были явно недостаточны, и удары сыпались на него по-прежнему.
«Так ты все еще не можешь ходить в ногу, ленивый старый черт?»
Эти сцены повторялись в течение двух недель. Мы не выдержали. Мы сдались. Когда этот час настал, Франек разразился диким хохотом.
«Я знал, я отлично знал, что одержу верх. А за то, что ты заставил меня ждать, тебе это обойдется еще в паек хлеба. Паек хлеба для одного из моих приятелей, знаменитого дантиста из Варшавы, чтобы он смог достать твою коронку».
«Что? Мой паек хлеба за то, чтобы ты забрал мою коронку?»
Франек ухмыльнулся. «А что ты предпочитаешь? Чтобы я выбил тебе зубы кулаком?»
В тот же вечер в уборной варшавский дантист с помощью ржавой ложки вырвал мой зуб с коронкой.