Мы больше не сказали ни слова.
Мы ни разу не поцеловались.
Неожиданно, жар исчез. Мое имя вычеркнули из списка опасно больных. Меня по-прежнему мучила боль, но жизнь моя была уже вне опасности. Мне все еще давали антибиотики, но не так часто. Четыре укола в день, потом три, два. Наконец, ни одного.
Я пробыл в больнице почти неделю, причем три дня в гипсе, когда мне разрешили принимать посетителей.
— Твои друзья смогут навестить тебя сегодня, — сказала сиделка, умывая меня.
— Прекрасно, — сказал я.
— И это все? Ты не рад, что увидишь своих друзей?
— Конечно, я очень рад.
— Ты пришел издалека, — сказала она.
— Да, издалека.
— Ты не очень-то разговорчив.
— Не очень.
Я обнаружил, что у больного есть одна привилегия: можно молчать и не извиняться.
— После завтрака я приду и побрею тебя, — сказала сиделка.
— Это не обязательно, — ответил я.
Она явно не поверила мне: в больнице не делают ничего необязательного!
— Правда, необязательно. Я хочу отрастить бороду.
На миг она уставилась на меня, потом вынесла приговор.
— Нет, тебе нужно побриться. Так ты выглядишь слишком больным.
— Но я же болен.
— Разумеется, но после бритья тебе станет лучше.
Не давая мне времени ответить, она продолжала: «Почувствуешь себя, как новенький».
Она была молодая, смуглая, настойчивая. Высокая, в белом халате, застегнутом на все пуговицы, она возвышалась надо мной, и не потому, что стояла.
— Ладно, — сказал я, чтобы положить конец дискуссии.
— Раз так, я согласен.
— Отлично! Вот это парень!
Она радовалась своей победе, ее рот широко раскрылся, обнажив белые зубы. Смеясь, она стала рассказывать всякие истории, которые все сводились к одному: смерть боится нападать на тех, кто приводит себя в порядок по утрам. Похоже, секрет бессмертия заключается в правильном выборе крема для бритья.
Она помогла мне умыться, потом принесла завтрак.
— Я буду тебя кормить как младенца. Ты не стесняешься быть младенцем? В твоем возрасте?
Она вышла и тут же вернулась с электробритвой.
— Мы хотим, чтобы ты хорошо выглядел. Я хочу, чтобы моя детка была красивой!
Бритва ужасно дребезжала. Сиделка продолжала болтать. Я не слушал ее. Я думал о том вечере, когда произошел несчастный случай. Такси мчалось быстро. Я представить себе не мог, что попаду из-за него в больницу.
— Ну вот, — сказала сиделка сияя. — Теперь ты просто прелесть.
— Точно, — сказал я, — как новорожденный младенец!
— Погоди, я принесу тебе зеркало!
У нее были очень большие глаза с черными зрачками, а белок вокруг них был очень белым.
— Я не хочу зеркало, — сказал я.
— Я принесу, ты только посмотри.
— Послушай, — сказал я угрожающе, — если ты дашь мне зеркало, я разобью его. Разбитое зеркало приносит семь лет несчастья! Ты этого хочешь? Семь лет несчастья!
На секунду глаза ее застыли — она раздумывала, не шучу ли я.
— Правда, правда. Тебе любой скажет: никогда нельзя разбивать зеркало.
Она все еще смеялась, но теперь ее голос звучал тревожнее, чем раньше. Она вытерла руки о свой белый халат.
— Плохой мальчик, — сказала она, — ты мне не нравишься.
— Жаль, — ответил я, — я тебя обожаю!
Она что-то пробормотала себе под нос и вышла из палаты.
Я лежал лицом к окну и мог видеть со своей постели Ист-Ривер. Мимо проплывало суденышко — сероватое пятнышко на синем фоне. Мираж.
Кто-то постучал в дверь.
— Войдите!
Доктор Пол Рассел, держа руки в карманах, вернулся продолжить прерванный разговор.
— Тебе лучше сегодня утром?
— Да, доктор, гораздо легче.
— Температуры больше нет. Враг побежден.
— Побежденный враг — это опасно, — заметил я. — Он будет думать только о мщении.
Лицо врача стало серьезнее. Он вынул сигарету и предложил мне. Я отказался. Он закурил сам.
— Тебе все еще больно?
— Да.
— Это продлится еще несколько недель. Ты не боишься?
— Чего?
— Страдания.
— Нет, я не боюсь страдания.
Он посмотрел мне прямо в глаза. «Чего же ты все-таки боишься?»
Снова у меня возникло впечатление, будто он что-то от меня скрывает. Может, он действительно знает? Неужели я проговорился во сне, во время операции?
— Я не боюсь ничего, — ответил я, не опуская взгляд.
Наступило молчание.
Он подошел к окну и постоял там немного. «Вот оно, — подумал я, — человеческая спина: и река больше не существует. Рай — это когда ничего не возникает между глазом и деревом».