— Да, — ответил я, — говорила. Тебе было двенадцать лет. Двенадцать.
Она смеялась все сильнее и сильнее. «Это пьяный офицер, — подумал я. — Он не оставляет ее до сих пор».
— А ты считаешь, — продолжала она, — что женщина, которая начала свою карьеру в двенадцать лет, святая? Так?
— Так, — ответил я, — святая.
Я подумал: «Пусть плачет, кричит, пусть оскорбляет меня. Все, что угодно, только не этот чужой и страшный смех, смех обезумевшей души».
— С ума сошел, — сказала Сара, стараясь говорить беззаботно и весело. — Тот пьянчуга был только первым. Вслед за ним пришли остальные. Все остальные. Я превратилась в «особый подарочок» нашего барака. «Особый подарочек», который каждый из них хотел преподнести самому себе. Я была популярное, чем все прочие женщины, вместе взятые. Я нравилась всем мужчинам: счастливым и несчастным, хорошим и плохим, старым и молодым, веселым и молчаливым. Робким и развращенным, волкам и свиньям, интеллигентам и мясникам, всем-всем, понял? Все валили ко мне. А ты думаешь, что я святая. Ты совсем сдвинулся, бедняга.
И она расхохоталась еще громче. Но смех не имел к ней никакого отношения. Все ее существо олицетворяло извечное, безымянное страдание. Ее смех звучал сухо и бесчеловечно. Это был чужой смех, смех Бога или пьяного офицера.
— Ах ты, бедняга! — сказала она. — Мне тебя жалко! Слушай, когда у тебя день рождения? У меня есть для тебе подарок, особый подарочек.
Ее смех остался во мне. Когда-нибудь и меня охватит безумие. Сара, лежавшая в своем черном белье, слегка подогнув одну ногу, вдруг перестала хохотать. Я почувствовал, что близится завершающий удар. Инстинктивно, я начал пятиться к двери. Тут я услышал ее вопль:
— Псих!
— Успокойся, ради Бога, успокойся! — закричал я.
Я понял, что она заговорит, что она скажет что-то ужасное, отвратительное, слова, которые будут звучать в моих ушах всякий раз, когда я попытаюсь найти усладу в женском теле.
— Замолчи! — умолял я.
— Я, святая? — орала она, как сумасшедшая. — Так вот, запомни: иногда мне нравилось под ними… Я ненавидела себя потом, и даже во время этого дела, но мое тело иногда их любило… А мое тело — это я… Я, святая? Знаешь, кто я на самом деле? Я тебе сказала. Я…
Мои силы иссякли. Этого я уже не мог вынести. Еще немного, и меня бы вырвало. Я быстро отпер дверь и распахнул ее. Бежать из этого дома, сейчас же. Второй этаж, первый. Портье. Улица. Бежать. Скорее. Бежать.
Только потом, на бегу, я заметил, что все еще стискиваю пальцами свое горло.
— Сара, — сказал я подавленно.
— Да, — отозвалась Катлин. — Так звали твою мать. Я знаю.
— Так знали святую.
Я проводил дни и недели в поисках Сары. Я вернулся в кафе, где встретил ее. Я спрашивал во всех гостиницах в округе. Безуспешно. Похоже, что никто, никогда не видел и не знал девушку с золотистыми волосами, которая носила имя моей матери. Официант, который прислуживал нам, не помнил. Портье во всех гостиницах заявляли, что никогда не видали ее. И все же, я не терял надежды. Иногда мне кажется, что я до сих пор ищу ее. Мне хочется встретить ее, хотя бы раз, сделать то, что я должен был сделать тогда: переспать с ней.
— Твоя мать умерла, — сказала Катлин.
Она хотела причинить себе боль, страдать в открытую, чтобы я видел. Чтобы я знал, что она страдает вместе со мной, что мы связаны общим страданием. Она была готова причинить боль и мне, лишь бы я видел, что она тоже несчастлива.
— Я знаю, что она умерла, — сказал я. — Но иногда я отказываюсь в это поверить. Временами мне кажется, что матери не умирают.
Это действительно так. Я не могу поверить, что моя мать умерла. Возможно, дело в том, что я не видел ее мертвой. Я видел, как она уходя вместе с сотнями людей, которых поглотила ночь. Если бы она мне сказала: «Прощай, сынок. Я сейчас умру…», — я бы скорее поверил сегодня в ее смерть.
Отец мертв. Я знаю это. Я видел, как он умирал. Я не ищу его среди людей на улицах. Но иногда я ищу мою мать. Она не умерла. Не может быть. Здесь и там, я замечаю то одну, то другую ее черту у некоторых женщин в метро, в автобусе, в кафе. И этих женщин я люблю и ненавижу одновременно.
Катлин. Ее глаза наполнились слезами. Моя мать никогда не плакала. По крайней мере, если рядом были люди. Свои слезы она предлагала только Богу.
Катлин немного походила на мою мать; у нее был такой же высокий лоб и такая же четкая линия подбородка. Но Катлин не умерла. И она плакала.
Вначале она не плакала. Мы были в одинаковом положении и обращались друг с другом, как равные. Мы были свободными. Свободными от самих себя и один от другого. Если мне не хотелось встречаться с ней, я не приходил. Она поступала так же. И ни один из нас не сердился и даже не обижался. Если я молчал весь вечер, она не пыталась узнать — почему. Извечный вопрос, который задают влюбленные: «О чем ты думаешь?» — не мелькал в наших беседах. Мы исповедовали суровость и никогда не говорили о пустяках. Мы старались убедить друг друга, что можем жить, надеяться и впадать в отчаяние в одиночку. Каждый поцелуй мог стать последним. В любой момент храм грозил рухнуть. Будущее не существовало — оно было бесполезным. В минуты ночной близости мы хранили молчание, словно наблюдали сами за собой. Посторонний на улице вполне мог принять нас за врагов. Наверное, так оно и было. Настоящие враги далеко не всегда ненавидят друг друга.