В тот вечер Катлин была трезва и рассудительна. Казалось, что ее прежнее «Я» вернулось к ней. Но я знал, что оно появляется лишь ненадолго и скоро снова покинет ее. Останется только подражание ему. А потом исчезнет и это «Я». Тогда разрыв станет неизбежным.
В ту ночь я понял, что рано или поздно мне придется бросить Катлин. Оставаться с ней стало бессмысленно.
Я сказал себе: страдание углубляет пропасть между нами и остальными людьми. Оно отгораживает нас стеной слез и презрения. Люди обходят стороной того, кто познал абсолютное страдание, если только не могут сделать из него бога. Если кто-то скажет им: я страдал не потому, что я был Богом, не потому, что я был святым, который уподоблялся Ему, а просто потому, что я человек, такой же, как вы, с вашей любовью, вашей трусостью, вашими грехами, вашими мятежами и вашими нелепыми амбициями — такой человек пугает людей, им становится стыдно. Они чураются его, словно он в чем-то виновен, будто он занял место Бога и освещает великую пустоту, которая открывается в конце любого пути.
На самом деле, так оно и должно быть. Человеку, который страдал больше, чем другие, и иначе — следует жить вне общества, одному, за пределами организованного существования. Такой человек отравляет воздух, делает его непригодным для дыхания. У веселья он отнимает непринужденность, радость становится неоправданной. Он убивает надежду и волю к жизни. Он является олицетворением времени, которое отвергает настоящее и будущее и признает лишь жесткий закон памяти. Он страдает, и его страдание губительным эхом отзывается вокруг.
«Раньше или позже, мне придется покинуть Катлин, — решил я. — Так для нее будет лучше. Если бы я мог забыть, я бы остался. Я не могу». Приходит день, когда человек не имеет права страдать.
— Я предлагаю сделку, — сказала Катлин. — Я соглашусь, чтобы ты помогал мне, при условии, что ты позволишь мне помогать тебе. Давай?
«Бедная Катлин! — подумал я. — Слишком поздно. Чтобы измениться, мы должны изменить прошлое. Но прошлое вне нашей власти, оно нерушимо и неизменно. Прошлое — это бабушкина шаль, черная, словно, облако над кладбищем. Забыть про облака? Черные облака, в которые обратились бабушка, ее сын, моя мать? Что за дурацкие времена настали! Все в мире перевернулось. Могилы взмыли ввысь. Вместо того, чтобы покоиться в сырой земле, они парят в небе. Мы лежим в постели, мое обнаженное тело против твоего, и мы размышляем о черных облаках, о кладбищах, стелющихся над землей, об издевательском хохоте смерти и судьбы, составляющих единую сущность. Ты говоришь о счастье, Катлин, как будто счастье было возможно. Счастье — это даже не сон, оно так же мертво и парит в вышине. Все скрылось в облаках. А какая пустота здесь внизу! Настоящая жизнь продолжается там, а здесь у нас нет ничего. Ничего, Катлин. Мы в безводной пустыне, в которой нет даже миражей. Это станция, где ребенок, оставленный на платформе, видит, как поезд уносит его родителей. И лишь черный дым там, где они стояли. Они стали дымом. Счастье? Ребенок будет счастлив, вели поезд вернется обратно. Но ты же знаешь, что такое поезд — он всегда едет вперед. Возвращается только дым. Да, мы остались на страшной станции! И людям вроде меня лучше быть там одним, Катлин, чтобы наши страдании не коснулись вас. Чтобы не дать вам отведать терпкий вкус, привкус дымного облака, который мы ощущаем во рту. Мы не должны допустить это, Катлин. Ты говоришь: „любовь“. Но ты не знаешь, что и любовь унес поезд, уходящий на небеса. Все умчалось туда. Любовь, счастье, правда, чистота, веселые улыбки детей и загадочные глаза женщин, медленно бредущие старики и юные сироты, чьи молитвы полны трепета. Это настоящий исход, исход из одного мира в другой. У древних народов было ограниченное воображение. Наши мертвые захватили с собой в загробный мир не только еду и одежду, но и будущее своих потомков. Ничего не осталось внизу. А ты говоришь о любви, Катлин? Говоришь о счастье? Другие болтают о справедливости, всеобщей или частичной, о свободе, братстве, прогрессе. Они не знают, что планета иссохла, и гигантский поезд все унес в небеса».