— Ну, так ты принимаешь? — спросила Катлин.
— Принимаю что? — не понял я.
— Сделку, которую я предлагаю.
— Ясное дело, — ответил я рассеянно, — конечно принимаю.
— И ты позволишь мне сделать тебя счастливым?
— Я позволю тебе сделать меня счастливым.
— И ты обещаешь забыть прошлое?
— Я обещаю забыть прошлое.
— И ты будешь думать только о нашей любви?
— Да.
Покончив со своей обычной серией вопросов, она перевела дыхание и спросила другим тоном: «Где ты был только что?»
— На станции, — ответил я.
— Не понимаю…
— На станции, — сказал я, — я был на станции. На очень маленькой. На станции в провинциальном городке. Только что ушел поезд, и я остался один на платформе. В поезде уехали мои родители, они забыли меня.
Катлин промолчала.
— Вначале я обиделся. Как они могли оставить меня одного на платформе? Но чуть позже, я вдруг заметил странную вещь: поезд оторвался от рельсов и начал взбираться в дымно-серое небо. Оцепенев, я даже не мог крикнуть вслед моим родителям: «Куда вы? Вернитесь!» Наверное, если бы я закричал, они бы вернулись.
Я почувствовал усталость. В постели было жарко, я покрылся испариной. Под окном затормозила машина.
— Ты обещал, что больше не будешь об этом думать, — сказала Катлин в отчаянии.
— Извини, я больше не буду об этом думать. Все равно поезда теперь вышли из моды. Мир стал совершеннее.
— Правда?
— Правда.
Она прильнула ко мне своим телом.
— Всякий раз, когда твои мысли начнут уносить тебя на маленькую станцию, ты говори мне. Будем бороться с ними вместе.
— Хорошо.
— Я люблю тебя.
Несчастный случаи произошел на следующий день.
Я провел в гипсовой оболочке десять недель. Эти недели сделали меня богаче.
Я узнал, что человек воспринимает жизнь по-разному, в зависимости от того, лежит он или стоит. Тени на стенах, лица, выглядит по другому.
Три человека навещали меня каждый день. Пол Рассел заходил утром, Катлин вечером, Джула приходил днем. Только он догадался. Джула был моим другом.
Художник, выходец из Венгрии, Джула казался ожившей скалой. Он был гигантом во всех смыслах этого слова. Высокий здоровяк, с седыми непокорными волосами и насмешливыми горящими глазами, он низвергал все вокруг: алтари, идеи, горы. Все дрожало и трепетало от его прикосновения, от одного взгляда.
Несмотря на разницу в возрасте, у нас с ним было много общего. Каждую неделю мы вместе обедали в венгерском ресторане на Ист-Сайд. Мы учились друг у друга не соглашаться на компромиссы, стоять на своем, не идти на сделки с жизнью, не принимать легких побед. Наши беседы всегда напоминали шутливый диспут. Мы презирали сентиментальность. Мы избегали людей, которые воспринимали самих себя серьезно, а особенно сторонились тех, которые требовали того же от других. Мы не давали друг другу спуску. Поэтому, наша дружба была простой, естественной и зрелой.
Я все еще лежал едва живой, когда Джула ворвался в мою палату, отпихнул плечом сиделку — та как раз собиралась сделать мне укол — и, ни о чем не спрашивая, твердым и решительным голосом заявил, что намерен писать мой портрет.
Сиделка, со шприцем в руке, уставилась на него в изумлении.
— Что вы здесь делаете? Кто вас впустил? Немедленно выйдите отсюда!
Джула взглянул на нее с сожалением, как будто она была не в своем уме.
— Ты красивая, — сказал он ей, — но чокнутая!
Он с интересом рассматривал ее.
— Красивые женщины в наше время недостаточно чокнутые, — продолжал он меланхолично, — но с тобой все в порядке. Ты мне нравишься.
Несчастная сиделка — юная студенточка — была готова расплакаться. Ее всю трясло.
— Инъекция… Выйдите… Я сейчас…
— Потом! — приказал Джула, и, взяв ее за руку, подтолкнул к двери. Там она шепнула что-то ему на ухо.
— Эй, ты! — сказал Джула, закрыв за ней дверь, — она говорит, что ты тяжко болен. Что ты умираешь! Тебе не стыдно умирать?
— Да, — ответил я слабым голосом, — мне стыдно.
Джула прошелся по палате, осваиваясь с ее запахом, стенами, с видом из окна. Остановившись у кровати, он обратился ко мне:
— Не вздумай помереть, пока я не закончу твой портрет, слышишь? Потом — мне начхать, но не раньше! Понял?
— Джула, ты изверг, — сказал я растроганно.