Мне казалось, что она еврейка, хотя здесь ее относили к "арийцам". Она была депортирована на принудительные работы.
Однажды я попался под руку Идеку, когда у него был припадок бешенства. Он кинулся на меня, как разъяренный зверь, и стал бить в грудь и по голове, швыряя меня на пол и снова поднимая, причем его удары становились всё сильнее до тех пор, пока я не оказался весь в крови. Чтобы не кричать от боли, я кусал губы, а он, наверное, принимал мое молчание за презрение к себе и продолжал бить еще сильнее.
Внезапно он успокоился. Как ни в чем не бывало, он отослал меня на место. Словно мы с ним играли в общую игру, где у нас были равнозначные роли.
Я потащился в свой угол. Всё болело. Я почувствовал, как чья-то прохладная рука вытирает мой окровавленный лоб. Это была француженка. Она грустно улыбалась и совала мне в руки кусок хлеба. Она смотрела мне прямо в глаза. Я почувствовал, что она хочет заговорить, но ее сковывает страх. Это продолжалось несколько долгих секунд, а потом лицо ее прояснилось, и она сказала по-немецки почти без ошибок:
- Закуси губы, братишка... Не плачь. Побереги гнев и ненависть на другое время, на будущее. Придет день, но не сейчас... Подожди, стисни зубы и жди...
Много лет спустя в Париже я ехал в метро, читая газету. Напротив меня сидела очень красивая дама, брюнетка с задумчивыми глазами. Где-то я уже раньше видел эти глаза. Это была она.
- Вы не узнаете меня, сударыня?
- Не узнаю, сударь.
- В 1944 году вы были в Германии, в Буне, верно?
- Ну да...
- Вы работали на складе электроматериалов...
- Да, - сказала она несколько встревоженно. И, помолчав секунду, произнесла: - Ну-ка, подождите... Я вспомнила...
- Капо Идек... еврейский мальчик... ваши ласковые слова...
Мы вместе вышли из метро и сели на террасе какого-то кафе. Мы провели в воспоминаниях целый вечер. Прежде чем попрощаться с ней, я спросил:
- Можно задать вам один вопрос?
- Я знаю, какой. Задайте.
- Какой?
- Еврейка ли я?.. Да, еврейка. Из религиозной семьи. Во время оккупации мне удалось достать фальшивые документы, удостоверяющие мое "арийское" происхождение. А потом в числе других "арийцев" меня отправили на принудительные работы в Германию, но концлагеря я избежала. На складе никто не знал, что я говорю по-немецки: это могло бы вызвать подозрения. Те несколько слов, которые я вам сказала, были с моей стороны неосторожностью, но я знала, что вы меня не выдадите...
В другой раз нам пришлось грузить в вагоны дизельные моторы под надзором немецких солдат. У Идека нервы были напряжены до предела. Он сдерживался с большим трудом. Внезапно его бешенство прорвалось. Жертвой стал мой отец.
- Старый бездельник! - заорал он. - По-твоему, это называется работать?
И он принялся бить отца железным прутом. Сначала отец корчился под ударами, затем согнулся вдвое, как сухое дерево от удара молнии, а потом рухнул на землю.
Я неподвижно наблюдал всю эту сцену. Я молчал. Я был больше озабочен тем, как бы мне самому избежать побоев. Более того, если я и злился в этот момент, то не на капо, а на отца. Я сердился на него за то, что он не сумел скрыться от разъярившегося Идека. Вот что сделала со мной жизнь в концлагере...
Франек, наш бригадир, однажды заметил у меня во рту золотую коронку:
- Отдай мне коронку, паренек.
Я ответил, что это невозможно, так как без коронки я не смогу есть.
- Неужто тебе так много дают?
Я придумал другой предлог: во время медосмотра мою коронку записали, поэтому у нас обоих могут быть неприятности.
- Если ты не отдашь мне коронку, тебе придется еще хуже!
Этот приятный и умный юноша внезапно переменился. В его глазах появился алчный блеск. Я сказал, что должен посоветоваться с отцом.
- Поговори с отцом, паренек. Но завтра ты должен мне ответить.
Когда я рассказал об этом отцу, он побледнел, долго молчал, а потом сказал:
- Нет, сынок, это невозможно.
- Он отомстит нам!
- Не посмеет, сынок!
Увы, Франек знал, как взяться за дело: ему было известно мое слабое место. Отец никогда не служил в армии и не умел ходить в ногу. Это давало Франеку возможность мучить отца и каждый день жестоко его бить. Левой, правой: - удар кулаком! Левой, правой: - пощечина!
Я решил сам давать отцу уроки - учить его менять ногу, соблюдать ритм. Мы начали упражняться перед блоком. Я командовал: "Левой, правой!", а отец тренировался. Другие заключенные стали над нами смеяться:
- Поглядите, как этот маленький офицер учит старика маршировать... Эй, генерал, сколько пбек тебе платит старик?
Однако отец не достиг больших успехов, и удары сыпались на него по-прежнему.
- Ну что, ты всё еще не научился ходить в ногу, старый бездельник?
Это продолжалось в течение двух недель. Больше терпеть мы не могли. Нужно было сдаваться. В тот день Франек разразился диким смехом:
- Я знал, я отлично знал, паренек, что возьму верх. Лучше поздно, чем никогда. Но, поскольку ты заставил меня ждать, тебе придется заплатить за это хлебную пайку. Пайка - для моего приятеля, знаменитого варшавского дантиста. За то, что он снимет твою коронку.
- Как? Отдать тебе пайку за то, что ты возьмешь себе мою коронку?
- А ты что хочешь, чтобы я выбил тебе зуб кулаком?
В тот вечер варшавский дантист сорвал мою коронку с помощью ржавой ложки.
Франек опять подобрел. Иногда он даже давал мне добавку супа. Но это продолжалось недолго. Через две недели всех поляков перевели в другой лагерь. Я лишился коронки понапрасну.
За несколько дней до перевода поляков мне пришлось пережить еще одно испытание.
Было воскресное утро. Наша бригада не должна была идти на работу. Но тем не менее Идек и слышать не хотел о том, чтобы мы остались в лагере. Нам необходимо было идти на склад. Эта внезапная тяга к труду нас изумила. На складе Идек поручил нас Франеку, сказав:
- Делайте что хотите. Но только что-нибудь делайте... А то узнаете у меня...
И он скрылся.
Мы не знали, чем заняться. Устав сидеть скрючившись, мы все по очереди стали прохаживаться по складу в поисках куска хлеба, который, может быть, оставил кто-нибудь из вольных.
Зайдя в глубь здания, я услышал какой-то шум в одной из смежных комнатушек. Я подошел ближе и увидел, что на матрасе, полуобнаженные, лежат Идек и одна молодая полька. Тут я понял, почему Идек отказывался оставить нас в лагере. Гонять сотню заключенных ради того, чтобы самому заниматься любовью! Это показалось мне настолько комичным, что я расхохотался.