Через час мы увидели, что возвращаются бригады, как обычно маршируя в ногу. Я обрадовался, заметив отца.
- Много зданий полностью разрушено, - сказал он, - но склад не пострадал.
Днем мы весело отправились разбирать развалины.
Через неделю, возвратившись с работы, мы заметили в центре лагеря, на сборном плацу, черную виселицу.
Нам сказали, что суп раздадут только после переклички. Она продолжалась дольше обычного. Команды звучали резче, чем всегда, и в воздухе носились непривычные отзвуки.
- Снять шапки! - внезапно прокричал комендант лагеря.
Десять тысяч шапок были мгновенно сняты.
- Надеть шапки!
Десять тысяч шапок с быстротой молнии вновь покрыли головы.
Открылись лагерные ворота. Вошло подразделение СС и окружило нас: через каждые три шага стоял эсэсовец. Дула пулеметов на вышках были направлены на плац.
- Боятся беспорядков, - шепнул Юлек.
Двое эсэсовцев направились к тюремному бункеру. Затем они вернулись, ведя приговоренного. Это был юноша из Варшавы. Он уже отбыл в концлагере три года. Сильный, хорошо сложенный парень, великан в сравнении со мной.
Стоя спиной к виселице и лицом к своему судье - коменданту лагеря, бледный, он казался скорее взволнованным, нежели испуганным. Его связанные руки нисколько не дрожали. Он холодно смотрел на сотни эсэсовцев, на тысячи заключенных вокруг.
Комендант начал читать приговор, отчеканивая каждое предложение:
- Именем Гиммлера... заключенный номер... украл во время тревоги... Согласно закону... параграф... заключенный номер... приговорен к смертной казни. Пусть это послужит предостережением и уроком для всех заключенных.
Никто не шелохнулся.
Я слышал, как стучит мое сердце. Тысячи людей, ежедневно погибавшие в Освенциме и Биркенау в печах крематориев, уже меня не тревожили. Но этот юноша, прислонившийся к собственной виселице, глубоко меня взволновал.
- Скоро вся эта церемония кончится? Есть хочется... - прошептал Юлек.
По знаку коменданта к приговоренному подошел старший капо. Ему помогали двое заключенных. За две миски супа.
Капо хотел завязать юноше глаза, но тот отказался.
Помедлив, палач накинул ему на шею веревку. Он уже собирался дать своим помощникам знак убрать скамью из-под ног приговоренного, когда тот вдруг прокричал сильным и спокойным голосом:
- Да здравствует свобода! Будь проклята Германия! Проклята! Про...
Палачи окончили свою работу.
- Снять шапки!
Десять тысяч заключенных отдали последний долг казненному.
- Надеть шапки!
Затем все заключенные, блок за блоком, должны были пройти мимо повешенного, глядя в его потухшие глаза и на вывалившийся язык. Капо и старосты блоков заставляли каждого прямо смотреть ему в лицо.
После этого нам разрешили разойтись по блокам и поесть.
Помню, что в тот вечер суп показался мне необыкновенно вкусным.
Я не раз видел, как вешают заключенных. И никогда никто из приговоренных не плакал. Их иссохшие тела уже давно позабыли горький вкус слез.
Кроме одного случая. Капо 52-й кабельной бригады был высоченный голландец, ростом больше двух метров. Под его началом работало семьсот человек, которые любили его, как брата. Он ни разу никого не ударил, не оскорбил. При нем состоял мальчик, пипель[14], как их здесь звали. У него было тонкое и прекрасное лицо, совершенно немыслимое в этом лагере.
(В Буне пипелей ненавидели: часто они оказывались более жестокими, чем взрослые. Я видел однажды, как подросток лет тринадцати бил своего отца за то, что тот недостаточно хорошо заправил койку. Старик тихо плакал, а мальчик орал: "Если ты сейчас же не прекратишь, я больше не принесу тебе хлеба. Понял?". Но маленького помощника голландца все обожали. У него было лицо печального ангела.)
Однажды произошел взрыв на главной электростанции Буны. Вызванные туда гестаповцы заключили, что это была диверсия. Они обнаружили след. Он привел в блок голландца. А там во время обыска нашли значительное количество оружия.
Капо был арестован на месте. Его пытали в течение нескольких дней, но всё было напрасно. Он не назвал ни единого имени. Его перевели в Освенцим, и больше мы о нем не слыхали.
Но его пипель оставался в нашем лагере, в бункере, его тоже пытали, но он точно так же молчал. Тогда эсэсовцы приговорили его к смертной казни, а с ним еще двух заключенных, у которых было найдено оружие.
Как-то, вернувшись с работы, мы увидели на сборном плацу трех черных воронов - три виселицы. Перекличка. Нас окружили эсэсовцы, пулеметы охраны были направлены на нас - обычная церемония. Трое приговоренных со связанными руками, и среди них - мальчик, ангел с печальными глазами.
Эсэсовцы казались озабоченными и настороженными больше обычного. Повесить подростка на глазах у тысяч зрителей было делом непростым. Комендант лагеря прочел приговор. Все взгляды были прикованы к ребенку. Он стоял, мертвенно бледный, почти спокойный, кусая губы. На него падала тень виселицы.
На сей раз старший капо отказался быть палачом. Его заменили трое эсэсовцев.
Трое приговоренных вместе встали на табуреты. На три шеи одновременно накинули петли.
- Да здравствует свобода! - крикнули двое взрослых.
А мальчик молчал.
- Где же Бог, где Он? - спросил кто-то позади меня.
По знаку коменданта опрокинулись три табурета.
Во всем лагере наступила полная тишина. На горизонте садилось солнце.
- Снять шапки! - крикнул комендант охрипшим голосом.
А мы плакали.
- Надеть шапки!
Потом мы опять шли мимо повешенных. Оба взрослых уже были мертвы. Их раздувшиеся синие языки вывалились наружу. Но третья веревка еще дергалась: мальчик, слишком легкий, был еще жив...
Больше получаса продолжалась на наших глазах его агония, борьба жизни со смертью. И нас заставляли смотреть ему в лицо. Он был еще жив, когда я проходил мимо. Язык оставался красным, глаза не потухли. Я услышал, как позади меня тот же человек спросил:
- Да где же Бог?
И голос внутри меня ответил:
- Где Он? Да вот же Он - Его повесили на этой виселице...
В тот вечер у супа был трупный привкус.