Но, может быть, мой безликий сосед, боясь оказаться одной из первых жертв, просто хотел прогнать меня, освободив мое место в надежде, что это поможет выжить ему самому? Может быть, он просто хотел меня напугать? А если он всё же был прав? Я решил ждать дальнейших событий.
Врач пришел объявить мне, что операция назначена на завтра.
- Не бойся, - добавил он, - всё будет хорошо.
В десять утра меня привели в операционную. Мой доктор был уже там. Это меня успокоило. Я чувствовал, что при нем ничего плохого со мной не случится. Каждое его слово было утешением, а каждый взгляд внушал надежду.
Операция длилась час. Меня не усыпляли. Я всё время не сводил глаз с врача. Потом я почувствовал, что проваливаюсь...
Когда я пришел в себя и открыл глаза, то сначала увидел лишь бесконечную белизну простыней, потом заметил склонившееся надо мной лицо врача:
- Всё прошло хорошо. Ты молодец, сынок. Побудешь здесь две недели, как следует отдохнешь, и всё будет в порядке. Будешь хорошо питаться, дашь покой и телу, и нервам.
Я мог лишь следить за его губами. Я с трудом понимал слова, но звук его голоса был мне приятен. Вдруг у меня на лбу выступил холодный пот: я больше не чувствовал своей ноги. Неужели ее ампутировали?
- Доктор, - я запнулся, - доктор?
- Что, сынок?
Я не решился задать вопрос.
- Доктор, пить...
Он велел принести мне воды. Он улыбался. Он собирался идти к другим больным.
- Доктор?
- Что?
- Я еще смогу пользоваться своей ногой?
Он перестал улыбаться. Мне стало очень страшно. Он сказал:
- Ты мне доверяешь, сынок?
- Очень доверяю, доктор.
- Тогда послушай, что я скажу. Через две недели ты будешь в полном порядке. Ты сможешь маршировать, как все остальные. Твоя ступня была полна гноя. Нужно было лишь вскрыть эту полость. Ногу не ампутировали. Вот увидишь, через две недели будешь ходить, как ни в чем не бывало.
Оставалось только ждать, чтобы прошли две недели.
Но через два дня после моей операции по лагерю пробежал слух о том, что фронт неожиданно приблизился. Говорили, что Красная армия подходит к Буне, что теперь это вопрос нескольких часов.
Мы уже привыкли к такого рода слухам. Не в первый раз лжепророк возвещал нам мир на земле, переговоры с Красным Крестом о нашем освобождении и прочие небылицы... И мы нередко верили... Это было как наркотик.
Однако на сей раз пророчества звучали правдоподобнее. В последнее время по ночам была слышна кононада.
Мой сосед - тот самый, не имевший лица, - сказал тогда:
- Не поддавайтесь иллюзиям. Гитлер ясно сказал, что уничтожит всех евреев, прежде чем часы пробьют двенадцать, прежде чем они услышат последний удар.
Я взорвался:
_ А вам-то что надо? Что, Гитлер - пророк для вас?
Он посмотрел на меня своими потухшими и остекляневшими глазами. Затем устало произнес:
- Я верю Гитлеру больше, чем всем остальным. Он один сдержал свои обещания, все свои обещания, данные еврейскому народу.
В тот же день, в четыре часа, колокол, как обычно, созвал всех старост блоков для доклада.
Вернулись они совершенно убитые. Их губы с трудом произносили одно слово: "Эвакуация". Лагеря очистят, а нас отошлют в тыл. Куда? Куда-то в глубь Германии. В другие лагеря - уж их-то хватает.
- Когда?
- Завтра вечером.
- Может, русские придут раньше...
- Может быть.
Мы все прекрасно понимали, что это невозможно.
Лагерь стал похож на улей. Все куда-то бежали, перекрикиваясь на ходу. Во всех блоках люди готовились к дороге. Я забыл про свою больную ногу. К нам зашел один из врачей и объявил:
- Завтра, как только стемнеет, лагерь отправляется. Блок за блоком. Больные могут остаться в больнице. Их эвакуировать не будут.
Эта новость заставила нас призадуматься. Неужели СС оставит несколько сот заключенных бродить по больничным блокам в ожидании освободителей? Неужели евреям позволят услышать двенадцатый удар? Конечно же, нет.
- Всех больных расстреляют, - сказал безликий. - И с последней партией отправят в крематорий.
- Лагерь наверняка заминирован, - заметил другой. - Сразу же после эвакуации всё взлетит на воздух.
Что касается меня, то я не думал о смерти, но не хотел разлучаться с отцом. Мы уже столько выстрадали, столько пережили вместе, что сейчас не время было расставаться.
Я помчался к отцу. Шел густой снег, окна блоков покрылись инеем. Я бежал, не чувствуя ни боли, ни холода, с башмаком в руках, так как он не налезал на правую ногу.
- Что будем делать?
Отец не ответил.
- Что мы будем делать, папа?
Он был погружен в размышления. Мы могли выбирать. На этот раз мы могли сами решать свою судьбу. Остаться ли нам обоим в больнице (куда с помощью своего доктора я мог бы устроить его в качестве больного или санитара) или последовать за остальными?
Я решил, что в любом случае не оставлю отца.
- Ну так что же нам делать, папа?
Он молчал.
- Давай эвакуироваться вместе со всеми, - сказал я.
Он не ответил. Он смотрел на мою ногу.
- Ты думаешь, что сможешь идти?
- Да.
- Только бы нам потом об этом не пожалеть, Элиэзер.
После войны я узнал о судьбе тех, кто остался в больнице. Их просто-напросто освободили русские через два дня после эвакуации лагеря.
В больницу я возвращаться не стал. Я пошел в свой блок. Рана на ноге открылась и кровоточила, так что на снегу оставался красный след.
Староста блока давал каждому на дорогу двойную порцию маргарина и хлеба. Одежду можно было брать на складе в любом количестве.
Было холодно. Мы легли спать.
Последняя ночь в Буне. Опять последняя ночь. Последняя ночь дома, последняя ночь в гетто, последняя ночь в поезде - и вот теперь последняя ночь в Буне. Долго ли нам еще отмерять свою жизнь от одной "последней ночи" до другой?
Я совсем не спал. Сквозь заиндевевшие окна были видны красные вспышки. Ночную тишину разрывала кононада. Русские были совсем близко! Между ними и нами - одна ночь, наша последняя ночь. Мы перешептывались: если повезет, русские будут здесь еще до эвакуации. Люди всё еще надеялись.
Кто-то крикнул:
- Постарайтесь заснуть. Набирайтесь сил для дороги.