Глава 17
Несколько дней прошли в отравленном забытьи. Как маятник, я покачивалась на тонкой границе, иногда уходя в сторону смерти (я понимала это, когда образы перед внутренним взором становились аляповатее и причудливее и нос жёг запах горелой резины), иногда делая скачок обратно к жизни. Налево — направо; вверх — вниз. Нельзя сказать, что я была без сознания, но я и не бодрствовала. Мозг раскалился докрасна и судорожно пульсировал, выдавая хаотический калейдоскоп из воспоминаний, фантазий и реальности.
Чаще всего я представляла себе большое дерево, растущее в пустыне. Песок пустыни иногда был чёрным, иногда — ярко-жёлтым, слепящим глаза. Но дерево всегда оставалось одним и тем же: громадным, скрюченным, протягивающим ветви-щупальца во все стороны. Взгляд полз по серым веткам, как букашка, доходя до краёв. Там обычно меня ждало какое-нибудь видение — иногда фрагмент прошлых дней, иногда кошмарная галлюцинация, а порой я видела в конце ветки саму себя, лежащую на пустыре, бьющуюся в горячечной лихорадке, а рядом сторожил маленький Киппи. Веток было не сосчитать — должно быть, всех звёзд на небе не хватит, чтобы сопоставить с их количеством. Иногда несколько ветвей сплетались в одну, и тут уж рождались совершенно немыслимые вещи, от которых меня тошнило (может, и рвало). Я была как ткань, которую процеживают через ручную центрифугу.
Кроме видений, были голоса, не умолкающие ни на миг. Они жужжали над ушами, как рой пчёл. От них было не уйти. Они вечно спорили о каких-то своих архиважных делах, о которых я имела весьма смутное понятие.
«Оно так!» — возбуждённо кричал тонкий женский голос.
«Нет! — возражал мужской фальцет, брызжа слюной. — Я точно знаю, что это не так!».
«А мне кажется…» — в разговор вступал третий.
«А тебя спрашивали?!».
«Оно так!».
«Ни за что!».
То было тёмное время. Сознание иногда раздваивалось, иногда делилось на три, на четыре… на миллионы составляющих, как одежда, которую пускают по ниткам. Счастьем было в иные минуты просветления вновь ощущать себя единым целым, а не муравейником чужих личностей. Сны в эти моменты становились более-менее спокойными, наполненными мягкими бликами свеч.
Во время одной из таких отдушин я опять увидела ратушу и белый циферблат, лишённый стрелок. Ратуша была маленькой, как игрушка, и выдавала тонкую трель вместо курантов. Двенадцать раз. Потом что-то щелкнуло, и звук затих. Я увидела через сизую дымку витрину отцовского кабинета в офисном центре — такой, какой она была, когда я прибежала туда в первый день ночи. Из часов, которые лежали на витрине, ходили далеко не все. Но вот какая-то невидимая волна пробежала по витрине, и стрелки замерли, как по команде. Но лишь на мгновение — потом они начали описывать бешеные круги вокруг циферблата, скакали то вперёд, то назад. Секундные налезали на минутные, сталкивались с часовой и отскакивали назад, чтобы повторить попытку. Только одни часы не включились в общую истерику и продолжали степенно отсчитывать время. Золотые, которыми так дорожил отец. Я подумала, что, возможно, его гордость была обоснована.
Снова рябь — промелькнула ланью по полкам и пропала. Или это дрогнули мои ресницы? В любом случае, что-то случилось. И часы остановились. Все. Только старый знакомый с золотым корпусом остался на посту. Эти часы были неподвластны катаклизмам, которые заставили его соседей сойти с ума. Они были…
«Осевые часы!» — закричала я и вскинула руки, чтобы дотянуться до тикающего механизма. Но всё пропало. Витрина рассыпалась пыльцой дождя; я подняла воспалённые веки и увидела тёмное небо над головой, продолжающее обрушивать на меня тонны прозрачной воды. Ноги и руки не чувствовались, будто кто-то их оторвал и унёс, пока я бредила. Глухо застонав, я зажмурилась и позволила горячке заключить меня в объятия ещё раз. Я знала, что могу не выйти из этого лабиринта, но не чувствовала в себе силы остаться лежать здесь, на пустыре, под ледяным дождём.
«Осевые часы».