Положил трубку, передохнул, сплюнул и сказал кому-то из сотрудников:
– И опером был говенным, и воспитатель из него, как из моего хера пулемет…
Но тут в кадре моего сознания вдруг возник бывший приблатненный пэтэушник Зайцев по немудрящей дворовой кличке Заяц.
Он заполнил собою весь экран обозримого мною пространства, и я сразу же вспомнил связанные с ним события, которые уже видел в ранее «отснятом материале»…
Странно, что я, давненько отошедший от кино, все еще продолжаю мыслить экраном, въевшимися в меня его законами, и в моих конструкциях того или иного эпизода при тщетных попытках выстроить их прозаическими средствами обнаруживаются торчащие уши монтажно-сценарных стыков. Неужто мне от этого уже никогда не избавиться?…
Но так удобнее. Увидел этого паршивца Зайца и сразу услышал, как в прошлом году на уроке труда в школе его обложила матом шестиклассница Лидочка Петрова – любимая девочка Толика Самошникова.
Вспомнил, как этот Заяц обозвал мать Толика «жидовкой»…
…за что Толик и всадил Зайцу отвертку в живот…
А потом решением районной Комиссии по делам несовершеннолетних был отправлен в воспитательную колонию усиленного режима на пять лет. Толик. А Заяц в больницу – на две недели…
Вижу я, как стоит заматеревший и хорошо одетый Заяц на углу проспекта Науки и улицы Бутлерова, на ступеньках кинотеатра «Современник», вместе со своим младшим братишкой – тихим и болезненным мальчиком, одноклассником Лидочки и Толика в То Время.
И слышу, как младший Зайцев говорит старшему:
– Дай пятерочку…
– Перетопчешься, – отвечает старший.
– Жалко, да? – ноет младший.
– Жалко у пчелки в жопке.
– Ну, трюндель дай… Чего скажу!
– Сначала скажи, а я посмотрю – давать ли еще.
– Нам сегодня после уроков училка «Комсомольскую правду» читала. Про Тольки Самошникова брата-артиста.
– Это который за границу дрыснул?
– Ну!
– И за что тебе треху давать? Подумаешь!… Сейчас все бегут, – презрительно сказал старший Заяц.
– Накрылся артист тама. Взорвали его с подельником, – уточнил младший Зайцев. – А перед этим два мильона ихних денег сюда переправил.
– Ври больше, – насторожился старший.
– Век свободы не видать! – побожился младший. – Сам почитай. Позавчерашняя газета.
Видно было, как у старшего Зайца в голове со скрипом зашевелились мозги. От такой непривычной работы Заяц сощурился, загуляли желваки под нечистой кожей скул. Переспросил на всякий случай:
– В какой, ты сказал, газете?
Младший понял, что вожделенные три рубля уже плывут ему в руки, и с поспешной готовностью ответил:
– «Комсомолка» за позавчера. И во вчерашней «Смене» – слово в слово! Только я не помню, как называется…
Старший Заяц достал трешку, протянул младшему, сопроводив акт расплаты воспитательно-педагогическим напутствием:
– Будешь опять клей «Момент» нюхать – яйца оторву! Понял?
И стал спускаться со ступенек кинотеатра.
– А ты куда? – спросил младший, любовно расправляя смятую трехрублевку.
– На кудыкину гору, – остроумно ответил старший. – Отвали!
И мне стало очень неуютно от недоброго предчувствия…
Сергей Алексеевич Самошников уже второй день температурил и не выходил на промозглые, холодные ленинградские улицы, чтобы совсем не расхвораться в такое нелегкое время.
А в «детской», на Лешкином диванчике, лежала Любовь Абрамовна с прыгающим давлением. Каждое движение вызывало у нее сбой нормального сердечного ритма, и в этот момент ей казалось, что сердце ее делает какой-то акробатический кувырок, а потом на пару секунд само замирает от испуга и удивления… И это было очень страшно!
Но Любовь Абрамовна – бывший участковый доктор – знала, что все сердечные недомогания обычно вызывают повышенное чувство страха, и поэтому уговаривала себя не впадать в панику.
– Я вам корвалол накапал, мама, – говорил ей Серега.
– Сколько?
– Сорок капель.
– Можешь еще десять добавить, Сереженька.
И «Сереженька» добавлял в рюмочку еще десять капель.
– Ты принял аспирин, сынок? – спрашивала его Любовь Абрамовна.
Только что на кухне Серега принял полстакана водки с перцем и поэтому бодро отвечал:
– Аспирин?… А как же?! Естественно, принял. Что это мы вместе расхворались, мама? Ну, прямо Кот Базилио и Лиса Алиса…
Фирочка вернулась с работы на полтора часа раньше обычного времени, увешанная продуктовыми сумками.
– Как мама? – спросила она с порога.
– Ничего, – ответил Серега. – Не хуже, слава те Господи…
– Что у тебя с температурой?
– Нормальная.
– Нормальная – это сколько?
– Тридцать семь и восемь. Но было же больше!
– Ты-то хоть не свались, Серенький…
– Иди к матери, а я тебе поесть приготовлю, – сказал Сергей Алексеевич.
– Не нужно. Я на работе перекусила. Я сейчас возьму машину и поеду в колонию к Толику-Натанчику. Мне звонил Лидочкин отец и сказал, что договорился с заместителем начальника колонии по воспитательной работе – нам в порядке исключения дают внеочередное свидание с Толиком. А ты оставайся дома и паси маму. И завязывай с водкой…
– Лечусь, Фирка… Лечусь, родненькая, – дрогнувшим голосом ответил ей Серега и отвел в сторону глаза, полные слез.
Фирочка поцеловала Серегу в небритую щеку, на мгновение прижалась к нему, резко выдохнула и пошла в «детскую» к матери.
…А еще через пятнадцать минут Фирочка уже выходила из подъезда к своему «Запорожцу» с сумкой, полной разных вкусностей для Толика-Натанчика.
Сопровождал ее пожилой сосед с третьего этажа, которого Фирочка встретила на выходе и пообещала подкинуть до станции метро «Академическая»…
Очень, очень внимательно следил за ней Заяц!
Он сидел на подоконнике лестничной площадки второго этажа противоположного дома и не спускал глаз с подъезда Самошниковых.
Дома здесь стояли плотно, метрах в сорока друг от друга, разделенные «садовой» полоской у одного фасада и таким же «приусадебным» участком – у другого, стоящего напротив.
А между этими чахлыми городскими признаками природы-матушки шла узкая, с выломанными уродливыми проплешинами бывшего асфальта, искореженная до безобразия проезжая часть, где и притулился самошниковский «Запорожец».
Одет был Заяц, как и положено слесарю-сантехнику в свободное от квартирных краж и уличных грабежей время – грязная телогрейка, черный рабочий комбинезон, сапоги с вывернутыми голенищами и кокетливый вязаный разноцветный «петушок» на голове. Такая модная в То Время шерстяная шапочка для горнолыжников.
Через плечо – сумка с инструментами.
Несколько серых деревьев с голыми ветками, стоявших перед наблюдательным пунктом Зайца, слегка перекрывали подъезд Самошниковых. Поэтому лиц, садящихся в «Запорожец», Заяц так толком и не разглядел. Увидел только мужчину и женщину. И уверовал в то, что в «запор» сели матка и пахан этого полужидка Тольки Самохи и того артиста гребаного, который, перед тем как его замочили, успел «слить» бундесмарки – эту «капусту» заморскую – в Ленинград, своим…
«Два мильона! Это же обосраться можно от таких денег!… Правда, в газетке было написано – „через криминальные структуры…" А счас, бля, никто ничего даром для тебя делать не станет. Так что, считай, пол-мильона, как минимум, на „отмазки" и „отколки" разные ушло… Но полтора-то остались?!» – рассуждал Заяц.
Заяц проследил за уезжающим «Запорожцем» и спрыгнул с подоконника. Он знал, что теперь в квартире Самошниковых одна старуха – бабка того дохлого артиста и Тольки – врага до смерти!
«Счас ты у меня до жопы расколешься, жидяра старая!…» – подумал Заяц.
Вынул на всякий случай из инструментальной сумки тяжелый слесарный молоток-ручник, переложил его рукояткой вверх за пазуху, под телогрейку, и тихо стал спускаться вниз по лестнице.