Как бы то ни было, но я много обязан этой дружбой, и она без сомнения имела влияние на мой характер. Высказывая ему свои задушенные мысли и планы и встречая полное сочувствие, я был как-то самоувереннее; его мысли и намерения я всегда обдумывал и старался усвоить, если они мне нравились.
Бывало, летним вечером в рекреационное время, когда все приготовляют уроки на завтрашний день, а солнце светит весело и влажный воздух вызывает из комнаты, – сердце моё полно сладких ощущений: я не мог заучивать городов и рек и ходил по комнате об руку с Павлом с тетрадкой в руках. Мы вслух мечтали о будущем, и сколько было веры в себя, столько надежды в этих грезах!.. Как часто потом, оставшись снова один, я любил вспоминать об этих вечерах…
По окончании каникул я просил мою мать позволить мне видеться с Павлом, и она часто отпускала меня в корпус и просила Павла приходить на праздники; таким образом наши дружеские отношения продолжались до окончания его курса. С поступлением на службу, он уехал на Кавказ, а я поступил в университет. Сначала мы вели переписку; но интересы наши так разнились, что естественным образом нельзя было поддержать её. И порвалась между нами крепкая, дружеская связь: каждый пошёл своей дорогой, весь отдаваясь течению избранного пути, бросая на алтарь далёкой цели всё, что было личного, дорогого, милого.
Я слушал лекции по юридическому факультету. Какое широкое поле деятельности открылось для горячей головы, жаждущей истины. Я любил науку для науки, чистой и бескорыстною любовью, и отдался ей с увлечением всею силою души, помимо всякого личного интереса. Мать сердилась на меня за то, что я отстал от общества, сделался дикарём; мои манеры приводили её в отчаяние. «На что ты похож? – говорила она мне. – Как я покажусь с тобой в свет? Меня все будут упрекать; а разве я виновата? Ведь Анатолий брат же тебе»… И она всё более и более горячилась и осыпала меня упреками. Я слушал её с почтительным вниманием и не возражал: это ещё более сердило её; она решила наконец, что я потерянный, что из меня ничего не выйдет. В этих выговорах для меня не было ничего нового: я их всегда ожидал и потому не обратил на них особенного внимания, продолжая вести себя так, как внушало собственное благоразумие, и избавил мать от неприятности являться со мною в обществе
В моём гордом одиночестве я привык быть самостоятельным, привык не подчиняться авторитету, как бы он ни был высок; но я не был слеп к своим недостаткам и знал их лучше всякого другого. Я давно научился думать, наблюдать характеры; но чем более смотрел я на моего брата, этого идола семьи, тем сильнее убеждался в своём нравственном превосходстве. Анатолий был неглупый малый, но пустой, дерзкий фат, притязательный и вздорный; я был к нему необыкновенно равнодушен; детская неприязнь исчезла без следа, а более серьёзного чувства он не мог внушить мне.
III
Брат кончил курс в университете и готовился поступить в военную службу; у него с сёстрами был совет в какой полк лучше поступить? После долгих прений все единогласно решили, что лучше уланского кивера ничего не может быть, – и брат поступил в уланы. Сёстры восхищались им. И в самом деле, военный мундир очень подходил к его высокому росту и стройному стану. Я сам любовался им, когда он ездил верхом на статной лошади, или танцевал с кузиной Нелли, самой красивой и грациозной из наших девиц. Он являлся и на гуляньях, и на балах всегда подле Нелли, был любезен и предупредителен до мелочности; а дома, когда не было гостей, они постоянно ссорились.
Перед одним балом, сидя один в гостиной, я услыхал в соседней комнате спор Анатолия с его товарищем Тёщиным, который был очень близок в нашем доме, – кому быть кавалером Нелли. Нелли была на стороне Тёщина; но Анатолий требовал, чтобы она была с ним, на том основании, что она уже несколько раз имела своим кавалером Тёщина, что это заметят – и будут говорить.
Нелли надулась и сказала, что она будет со мной. Все удивились странности явиться с таким букой; он ещё сделает, пожалуй, какую неловкость, да поедет ли ещё он? – Нелли была непреклонна. Наконец все разошлись по своим комнатам; в зале остались только Тёщин и Нелли. Подали огня. Нелли стала играть на фортепьяно, офицер сел подле неё. Я сидел в темной комнате против двери и смотрел на них; мною овладела приятная лень, звуки Carnaval de Vénise едва перебирали моими чувствами; я был в состоянии непонятного довольства и покоя, так что если бы мне сказали в ту минуту, что я должен завтра идти на смерть, – я не испугался бы. На душе у меня было светло и весело. Передо мной как в тумане рисовались две стройные фигуры.