Впрочем, начальник мой Трифон Аѳфнасьич был человек добрый и кроткий; но при всём своём великодушии он не мог мне извинить дурного почерка и ставил в пример долговязого и извилистого Лутошкина, что в столе у Ивана Иваныча. В самом деле, Лутошкин имел восхитительный почерк и никогда не знал соперников в каллиграфии: я мог только завидовать ему. Но вскоре и я переписывал, если некрасиво, то довольно чисто, как выражался мой начальник, которому наконец вздумалось выйти в отставку, к совершенному моему удовольствию, тем более что на его место поступил человек рыцарской честности. Это был статный, красивый господин лет тридцати; в его манерах была какая-то резкость и нетерпеливость, во всей наружности столько уверенности и отваги, что хватило бы на десять таких молодцов. Вообще физиономия Сергея Петровича Зеленовского напоминала собою разбойника. Он был в самом деле человек примерной честности между чиновниками; он не только не брал взяток, но отказывался даже от жалованья. Когда некий господин вздумал поблагодарить его за что-то, Зеленовский пришёл в ярость и грозил отдать его под суд; в эту минуту он был прекрасен, как воплощение гнева и презрения, и произвёл эффект; всё чиновничество нашего департамента пришло в трепет и уныние; но это впечатление скоро рассеялось. Зеленовский неглижировал службой; он приезжал в департамент в 12 часов утра на паре красивых играющих лошадей, которых любил более всего на свете; в присутствии, посвистывая, ходил по комнате, садился для разнообразия на стол, или на окно, очень неохотно принимался за бумаги, не думая, что часто одним почерком пера решает судьбу людей. С чиновниками он обращался возмутительно-небрежно; его ответы и приказания были коротки и отрывисты. Вообще его посещение не произвело существенной перемены. Подчиненные скоро применились к его характеру и ловко обманывали нового начальника, смеясь между собою над его недальновидностью.
***
Раз как-то возвратясь из департамента очень не в духе, я встретил у нас Зенаиду. Она сидела в зале подле Нелли, которая играла на фортепьяно. Облокотясь на спинку кресла и придерживая голову, Зенаида сидела неподвижно; в выражении её лица, в тоскливом взгляде, было столько серьёзной печали и той бессильной покорности, за которой видна целая бездна отчаяния, что мне стало неловко. Я остановился в дверях и не знал, – идти ли в комнату, или вернуться. Она заметила меня, я подошёл. Зенаида, улыбаясь, протянула мне руку и о чём-то заговорила, но я ничего не понимал. «Отчего это она так печальна?» – вертелось у меня в голове. Вошёл брат. Нелли запела по его просьбе давно наскучивший мне романс: «Что так сильно, сердце, бьешься». У неё был хороший голос, и она пела с особенным выражением, которое искупало пустоту содержания.
– Вздор! – сказала Зенаида как бы невольно, когда сестра пропела: «Воля счастья не дает».
– Отчего? – спросил Анатолий.
– Воля не дает счастия! Так что же его даёт?!
– Вы так часто ратуете за свободу, Зенаида, как будто она непременное условие счастья.
– Конечно.
– Уж только никак не для женщины.
– Женщина должна слепо подчиняться, слепо верить, – сказала одна из сестёр.