Зенаида молчала. По лицу её пробежала презрительная усмешка.
Я вдруг заспорил с братом по этому предмету. Мы спорили так долго и с таким ожесточением, как будто дело всей жизни и смерти одного из нас. Чем более горячился и выводил из себя мой противник, тем удачно я брал над ним верх и тем серьёзнее и печальнее становилась Зенаида. Весь этот вечер она была задумчива, рассеяна и рано уехала домой. Она не говорила со мной ни слова, но прощаясь, крепко пожала мне руку и с этого дня её внимательный взгляд с выражением любопытства останавливался на мне. Я никогда не искал случая говорить с Зенаидой, но внимательно вслушивался, когда она говорила с другими, и всё более и более находил в ней достоинств. Я не мог понять, что свело Зенаиду с моим братом; между ними было так мало общего; она была очень умна и так правильно смотрела на вещи: что ж ей нравилось в этом фанфароне, которого она не могла уважать? Дело было так просто. Мать Зенаиды была капризная и вздорная старуха, заражённая нелепыми предрассудками. Ея строгость в отношении к дочери доходила до смешного. Мудрено ли, что молодой девушке хотелось вырваться на волю. В то время я иначе смотрел на поступок Зенаиды: я видел в нём отвратительную ложь и гнусную безнравственность. Я позабыл, что положение женщины безвыходно, что зло лежит в семействе, что ложь – единственная её оборона против деспотизма главы семейства.
В воспитании, которое делает её ни на что неспособной и ни к чему негодной кроме паркета, в предрассудках общества, которое готово закидать грязью и оттолкнуть женщину и за всякое её свободное действие, порицая её в уклонении от каких-то природных обязанностей и отбивая у неё всякую охоту к труду, а следовательно и к самостоятельности, – лежит начало рабства. Женщина выходит замуж, чтобы иметь верное средство к жизни, или скорее вырваться на волю; но она горько ошибается, потому что рабство, неутомимо преследуя её, является и тут, но в других формах. Тоже случилось и с Зенаидой.
IV
День свадьбы моего брата приближался. Зенаида казалась спокойною, или это только казалось. Брат должен был жить после свадьбы уже не с нами, что очень огорчало сестёр; они просили его провести лето вместе на даче. Наконец день свадьбы настал; это было в июне. Помню я, было светлое, ясное утро. Я встал рано; в доме была суматоха, прислуга убирала комнаты, сёстры хлопотали за туалетом. Я сидел один в моей комнате и думал о Зенаиде. Неизъяснимая тоска терзала моё сердце и страшные предположения волновали ум. Когда я серьёзно подумал о своей грусти, она показалось мне странною и неуместною, да и сам-то я смешон, так что я старался скрыть её от самого себя. Я взял ружьё и пошёл в лес; но сердце болезненно ныло и слезы просились на глаза. Отчего же в самом деле мне не жалеть Зенаиду? Кому какое дело до меня? Никто ничего не поймет, ничего не заметит…
Я возвратился из лесу часов в десять вечера. Дом наш был ярко освещён, в саду горели плошки, толпы, любопытных теснились около дома, стараясь заглянуть в окно, откуда слышались звуки бальной музыки. Я пробрался в мою комнату через сад; меня никто не заметил. Звуки оркестра и веселые голоса гостей, шум подъезжающих экипажей и визг любопытных кумушек сливались в один странный гул и неистово терзали мой слух. Сквозь эту адскую музыку мне слышался и плач, и ропот собственного сердца; мне хотелось бежать, уйти от своей печали, от самого себя…
С наступлением ночи шум утихал понемногу, толпы любопытных редели. Начало светать, когда я вышел на улицу. Влажный воздух охватил мою разгоряченную голову и лился в грудь пронзительной струей. Широкий простор полей манил меня к себе на лоно всеобъемлющей тишины и покоя. Около дома почти никого не было; кучера покачивались на козлах; глубокая дремота заменила оживленную беседу. Заспанный и сердитый лакей появлялся иногда у экипажа и, немилосердно зевая, отыскивал свою карету. Тишина прорывалась стуком колес подыхавшего к крыльцу экипажа; в него бросалась разряженная барыня с бледным, утомлённым лицом и помятым платьем; стук затворенной дверцы раздавался резко, одиноко, затем слышался шум быстро отъезжающего экипажа; шум этот постепенно замирал и опять наступала тишина. Я вышел вон из деревни. Всё тихо и пусто, кругом голое, гладкое, широкое пространство, кой-где окаймленное лесом, которого черные зубчатые вершины резко рисуются на голубом фоне неба. Ночные тени бережно приподнимаются; всё притаилось, будто замерло в благоговейном ожидании. В этой простой, однообразной картине, в этой таинственной тишине, было что-то величавое, неизъяснимо-прекрасное. Чувство восторженного умиления охватило мою душу; в ней не было места личным желаниям и страстям. Бедный сын праха, я чувствовал силу гения в развернутом передо мной художественном произведении! Я остановился как вкопанный, сложив руки и устремив глаза на раскинувшийся надо мной широкий свод, и чудилось мне, что кто-то глядит на меня оттуда глубоким, проницательным взглядом…