Приведённое здесь письмо к Сальвадору в высшей степени характерно для душевного склада Сусловой, вполне согласуясь с тем сложным её образом, который рисует и Достоевский и Розанов. Здесь весь её нравственный максимализм, её суровые требования к людям, которым она не прощает ни одной их слабости.
Я пишу ему ещё письмо, которое отдам после.
«Я хочу тебе сказать, как я тебя люблю, хотя я знаю, что не в силах выразить это
словами.
Надо, однако, чтобы ты знал это. Я никогда не была счастлива. Все люди, которые меня любили, заставляли меня страдать, даже мой отец и моя мать. Мои друзья все люди хорошие, но слабые и нищие духом; богаты на слова и бедны на дела. Между ними я ни разу не встретила ни одного, который бы не боялся истины и не отступал бы перед общепринятыми правилами жизни. Они также меня осуждают. Я не могу уважать таких людей, говорить одно и делать другое – я считаю преступлением. Я же боюсь только своей совести. И если бы произошёл такой случай, что согрешила бы перед нею, то призналась бы в этом только перед самой собою. Я вовсе не отношусь к себе особенно снисходительно, но люди слабые и робкие мне ненавистны. Я бегу тех людей, которые обманывают сами себя, не сознавая, – чтобы не зависеть от них. Я думаю поселиться в деревне среди крестьян и приносить им какую-нибудь пользу, потому что жить и не оказывать пользы другим, считаю не достойным человека».
1 Сентября. Понедельник.
Я не послала двух последних писем Сальвадору, потому что случилось такое происшествие: в один вечер я возвратилась домой от Ф[ёдора] Михайловича] довольно поздно, легла не засвечая огня и плохо спала ночь, думая о Саль[вадоре]. Я проснулась, когда было темно, едва рассвело. Я стала ходить по комнатам и вдруг нечаянно увидела на столе письмо; почерк был незнакомый. Это писал его товарищ. Он уведомлял, что Сальвадор в тифе, что он болен с самого того дня, когда я его в последний раз видела, и я не могу его видеть, потому что он у своих знакомых, рекомендованных его родными, что этот господин об нём заботится и будет иметь подозрение, если я приду. Я тотчас отвечала на это письмо, где говорила, что невозможность видеть Сальв[адора] считаю варварством, и что прошу писать мне чаще о состоянии здоровья своего друга. В этот же день я написала ещё письмо Саль[вадору], которого я считала на краю могилы. Я писала, что он, верно, выздоровеет, иначе была бы несправедливость. Я была в страшном отчаянии, что эта болезнь особенно опасна для молодых людей. Ф[ёдор] Михайлович] меня несколько успокоил, сказав, что в здешнем воздухе и при этих медиках неопасно. Я переехала к Мир. и в субботу целый день ждала письма, в воскресенье его самого (я его приглашала, для того, чтобы его расспросить о Сальвадоре). В суб[боту] в 6 час. я пошла гулять в улицу Сорбонну и встречаю Саль[вадора]. Я его увидела издали, но никак не могла поверить, что это он. Так мне показалось это невероятным до тех пор, когда он подошёл ко мне, улыбаясь, но очень бледный, и взял мою руку. Я едва устояла на ногах и несколько времени не могла ничего сказать. У меня не было ещё никакого подозрения, но мне было больно, что он мне не писал. Первые его слова были, что он был очень болен и что выходит в первый раз. – Да, ты очень бледен, – сказала я. В это время я подняла на него глаза. На щеках у него были красные пятна.
– Ты сердилась на меня, что я не был во вторник, но ведь ты мне назначила четверг.
При этих словах у меня начало проясниться в голове, но я так страдала, что меня недостало на негодование, слёзы хлынули мне на глаза.
– Ты куда идёшь? – спросил он.
– Гуляю, а ты?
– Я к товарищу в улицу Суфль.
– Пойдём немного вместе. Я думала, что ты умираешь. Твой товарищ написал мне такое письмо. Вот оно – (я вынула из пор[тфеля] письмо, – посмотри, что тут, прочти. Я писала ему два раза и просила его придти.
– Я очень сержусь, что он написал так, я думал, что тиф, но обошлось иначе.
Он смотрел на письмо и, по-видимому, ничего не видел или оно ему было знакомо. Он подал мне его.
– Читай, – сказала, – прочти после, дома.
Но он опять его развернул, для того, может быть, чтобы не говорить со мной. Не доходя до ул. Суфль, он мне сказал, что ему нужно идти налево (ему было неловко со мной).
– В таком случае прощай, – сказала я, – мне идти прямо.
– Но я могу идти с тобой, – сказал [он]. (Было ли это угрызение совести, или жалость?).
Мы молча дошли до Суфль (он читал письмо своего друга).
– Вот сюда я должен идти – сказал он, указывая на дом, стоявший прямо [против] улицы, из которой мы вышли.
Оставшись одна, я скоро поняла случившееся. Когда я осталась в своей комнате, со мной сделалась истерика, я кричала, что убью его. Этого никто не слышал. Потом я легла и несколько времени ничего не думала. Я чувствовала, как жар вступал в мою голову, я думала, что буду больна и радовалась. Потом я стала думать, что делать и решилась… Я даже хотела писать письмо сестре. Я всё приготовила, сожгла некоторые свои тетради и письма (те письма, которые могли компрометировать меня). Мне было чудно хорошо. Только жаль было мать, да Хогерман, которые бы в этом случае пострадали. Я всё думала, нельзя ли их выпутать, сказать, что я у них не жила. Я не спала всю ночь и на другой день в 7 час. утра пошла к Дост[оевскому]. Он спал. Когда я пришла, проснулся, отпер мне и опять лёг и закутался. Он смотрел на меня с удивлением и испугом. Я была довольно спокойна. Я ему сказала, чтоб он сейчас же ко мне шёл. Мне хотелось рассказать ему всё и просить его быть моим судьей. Я у него не хотела оставаться потому, что ждала Саль[вадора]. Когда Ф[ёдор] Михайлович] ко мне пришёл, я вышла к нему из-за завтрака с куском хлеба, который я ела. – Ну, вот видишь, что я спокойна, – сказала я смеясь.