5 сентября. Баден-Баден.
Перед отъездом из Парижа мне было очень грустно. Это не просто чувство привычки, Пет[ербург] я оставляла легко; я уезжала из него с надеждами, а в Париже потеряла многое. Мне кажется, я никого никогда не полюблю. Чувство мщения ещё тлело во мне долго, и я решила, если не рассеюсь в Италии, возвратиться в Париж и исполнить то, что было задумано … Дорогой мы разговорились с Ф[ёдором] М[ихайловичем] о Лермонтове. Я вспомнила этот характер, и все случившееся со мной показалось мне так мелочно, так недостойно серьёзного внимания…
«И ничего на этом свете благословить он не хотел».
Он был прав. Зачем же увлекаться.
Мне кажется, что я больна. Это было бы слишком несправедливо. Мне кажется, что в природе есть какие-нибудь законы справедливости.
б сентября. Баден-Баден.
Путешествие наше с Ф[ёдором] М[ихайловичем] довольно забавно; визируя наши билеты, он побранился в папском посольстве *); всю дорогу говорил стихами, наконец здесь, где мы с трудом нашли 2 ком[наты] с двумя постелями, он расписался в книге «Officier», чему мы очень смеялись. Всё время он играет на рулетке и вообще очень беспечен. Дорогой он сказал мне, что имеет надежду, хотя прежде утверждал, что нет. На это я ему ничего не сказала, но знала, что этого не будет. Ему понравилось, что я так решительно оставила Пар[иж], он этого не ожидал. Но на этом ещё нельзя основывать надежды – напротив. Вчера вечером эти надежды особенно высказались.
Часов в 10 мы пили чай. Кончив его, я, так как в этот день устала, легла на постель и попросила Ф[ёдора] М[ихайловича] сесть ко мне ближе. Мне было хорошо. Я взяла его руку и долго держала в своей. Он сказал, что ему так очень хорошо сидеть.
Я ему говорила, что была к нему несправедлива и груба в Пар[иже], что я как будто думала только о себе, но я думала и о нём, а говорить не хотела, чтобы не обидеть. Вдруг он внезапно встал, хотел идти, но запнулся за башмаки, лежавшие подле кровати, и так же поспешно воротился и сел.
– Ты куда ж хотел идти? – спросила я.
– Я хотел закрыть окно.
– Так закрой, если хочешь.
– Нет, не нужно. Ты не знаешь, что сейчас со мной было! – сказал он с странным выражением.
– Что такое? – Я посмотрела на его лицо, оно было очень взволновано.
– Я сейчас хотел поцеловать твою ногу.
– Ах, зачем это? – сказала я в сильном смущении, почти испуге…
– Так мне захотелось, и я решил, что поцелую.
Потом он меня спрашивал, хочу ли я спать, но я сказала, что нет, хочется посидеть с ним. Думая спать и раздеваться, я спросила его, придёт ли горничная убирать чай. Он утверждал, что нет. Потом он так смотрел на меня, что мне стало неловко, я ему сказала это.
– И мне неловко, – сказал он с странной улыбкой.
Я спрятала своё лицо в подушку. Потом я опять спросила, – придёт ли гор[ничная], и он опять утверждал, что нет.
– Ну, так поди к себе, я хочу спать – сказала я.
– Сейчас, – сказал он, но несколько времени оставался. Потом он целовал меня очень горячо и, наконец, стал зажигать для себя свечу. Моя свечка догорала.
– У тебя не будет огня, – сказал он.
– Нет, будет, есть целая свечка.
– Но это моя.
– У меня есть ещё.
– Всегда найдутся ответы, – сказал он, улыбаясь, и вышёл.
Он не затворил своёй двери и скоро вошёл ко мне под предлогом затворить моё окно. Он подошёл ко мне и посоветовал раздеваться.
*) То, что Достоевский, визируя билеты для поездки в Италию, побранился в Папском посольстве, находит своё художественное отражение в рассказе Алексея Ивановича в «Игроке» в той сцене, которую он устроил «аббатику лет пятидесяти с морозом в физиономии», когда тот не хотел его пропустить «на верх к монсеньору, чтобы визировать паспорт».
– Я разденусь, – сказала я, делая вид, что только дожидаюсь его ухода.
Он ещё раз вышел и ещё раз пришёл под каким-то предлогом, после чего уже ушёл и затворил свою дверь. Сегодня он напомнил о вчерашнем дне и сказал, что был пьян.