С некоторого времени я опять начинаю думать о Сальвадоре. Я была довольно спокойна, хорошо занималась, но вдруг иногда я припоминала оскорбление, и чувство негодования подымалось во мне. Теперь как-то особенно часто я об нём вспоминаю, и убеждение, что я осталась в долгу, не выходит у меня из головы. Я не знаю, чем и как заплачу я этот долг, только знаю, что заплачу, наверное, или погибну с тоски.
Знаю, что пока существует этот дом, где я была оскорблена, эта улица, пока этот человек пользуется уважением, любовью, счастьем – я не могу быть покойна; внутреннее чувство говорит мне, что нельзя оставить это безнаказанно. Я была много раз оскорблена теми, кого любила, или теми, кто меня любил, и терпела… но чувство оскорблённого достоинства не умирало никогда, и вот теперь оно просится высказаться. Все, что я вижу, слышу каждый день, оскорбляет меня и, мстя ему, я отомщу им всем. После долгих размышлений я выработала убеждение, что нужно
*) «Новость о Чернышевском» – по всей вероятности в связи с его судебным процессом. Может быть, Сусловой сообщили о состоявшемся 2 декабря 1863 г. определении Сената, по которому Чернышевский лишается всех прав состояния и приговаривается к 14 годам каторжных работ на рудниках. При утверждении приговора 1 апреля 1864 г., срок каторжных работ был сокращён до семи лет.
делать всё, что находишь нужным. Я не знаю, что я сделаю, верно только то, что сделаю что-то. Я не хочу его убить, потому что это слишком мало. Я отравлю его медленным ядом. Я отниму у него радости, я его унижу.
Париж, 13 февраля.
Сегодня купила башмаки. Я была второй раз в этой лавке. Продавец и жена были необычайно любезны, примеривали и показывали бездну башмаков; мне даже совестно было, что я купила на 3 ф. только, – так они были услужливы. В конце концов, оказалось, что они меня обсчитали на половину ф.; меня это поразило.
14 февр., воскр[есенье]. Париж.
Вчера была у Гёр. Я была ужасно расстроена все эти дни и плакала дорогой, когда ехала к Г… Но мне казалось, что я найду в нём что-то очень хорошее. Мне представлялся идеал кроткого старика, проникнутого любовью и горестью. Вхожу я в час. Никого нет. Долго стояла, не зная, куда идти. Наконец услыхала, кто-то кашляет за какой-то дверью. Я постучала. «Аминь» – закричал голос громко.
– Извините, – начала я, отворяя дверь.
Я вошла; толстый сильный мужчина сидел за конторкой и что-то писал. Странно, что он мне показался совсем другим, чем в церкви.
– Что вам нужно? – сказал, приподняв голову и с видом суровым и нетерпеливым.
Такой приём окончательно сразил меня. Нервы мои и без того были в сильной степени раздражены. Я чувствовала рыдание в груди и не могла выговорить ни слова. – Ну, – сказал он, смотря на меня с недоумением и досадой.
Тут я не выдержала и зарыдала. Он стал смотреть в окно. В эту минуту кто-то постучался в дверь. Вошёл какой-то работник и рассуждал с ним о покупке каких-то вещёй и напечатании каких-то объявлений. О[тец] торговался, как жид. Эти рассуждения дали мне время придти в себя. «Ты русская» – сказал он мне по уходе постороннего человека.
– У вас, верно, есть духовник какой-нибудь. Зачем же вы не шли к м-еur В…
– Я вас прошу меня извинить, что я к вам; я это сделала по неопытн[ости], мне о вас говорили.
– Ничего, ничего, – ответил отец снисходительно, – но я думаю, что было бы гораздо приличнее вам идти к ваш[ему] духовнику.
Я стояла молча, опустив голову на грудь.
– Чем я могу быть вам полезен? – спросил он несколько мягче.
[Я] долго не могла говорить.
– Желаете получить какое-нибудь место? Денег нет у вас, нет родных, друзей? – начал скоро отец. – Или же согрешили против закона нравственности? – спросил он особенно строго.
[Я] вспыхнула и невольно подняла голову. Видя, что я не отвечаю, видя, что что-то другое, [он] не мог понять, чего от него хотят, наконец, как-то, должно быть догадавшись, начал говорить о боге, но таким тоном, как будто говорил урок, даже глаза закрыл.