22 мая.
Сегодня я в первый раз встала после 2-недельной болезни, во время которой гр[афиня] Салиас оказала мне попечение материнское, и я ещё болеё влюбилась в неё.
Лугинин и Усов*) часто ходили ко мне во время болезни, и я с ними много говорила. Один раз мы имели спор о русской национальности; оказалось, что они её не уважают.
В тот же раз Усов сказал, что ему нравится обычай диких: взрослым сыновьям убивать и есть отцов. Он говорил, что первое недурно бы принять.
Сегодня были у меня гр[афиня] Сал[иас] и оба эти господина. Гр[афиня] говорила о воспитании племянника, которого она отдаёт в школу в Швейцарии.
Между прочим, она сказала, что есть одно зло швейцарского воспитания, что дети делаются космополитами. Лугинин начал утверждать, что это очень хорошо, что космополитизм очень хорошая вещь; не всё ли равно, что желать добра русскому, что французу. Он сказал, что «с большим бы удовольствием послужил бы Франции или Англии, но остаётся в России, потому что знает русские обычаи и русский язык, но с русскими ничего общего не имеет, ни с мужиком, ни с купцом, не верит его верованиям, не уважает его принципов. «Я гораздо более радуюсь парижским ассоциациям, чем…». Я не дослышала, или он не договорил. Я была взбешена, но молчала. Гр[афиня] тоже молчала. Вначале только она отстаивала немного патриотизм, но только со стороны привычки. Когда гр[афиня] говорила о моём докторе, мне пришлось высказать некоторые мои мнения, противоположные ихним. Гр[афиня] мне с жаром возражала. Так вот каковы они! Нет, я не пойду с этими людьми, родилась в крестьянской семье, воспитывалась между народом до 15 лет и буду жить с мужиками, мне нет места в цивилизованном обществе. Я еду к мужикам и знаю, что они меня ничем не оскорбят.
*) Усов – точно определить какой именно, за отсутствием имени и отчества, нам не удалось. Скорее всего это Пётр Степанович (1832—1897), – инженер путей сообщения, автор «Курса строительного искусства» (1860 г.).
15 июня. Спа. *)
Здесь хорошо. И вот чудо – немцы нравятся мне более французов. Хозяйка, голландка, закармливает меня тартинками, запаивает пивом. Едят они раз по пять в день. Хозяин – угрюмый, на душегубца похож, но добрый. Кроме меня у них жилец француз с женой. Хозяйка рассказывала, какие он делал с ней условия на бумаге (на 6 недель), удивлялась его недоверчивости. Условия, например, чтобы блох не было. Какая подлость, и как это похоже на француза! Кухарка, немка, пресмешное первобытное существо, наивное создание. Когда была дурная погода, она очень тосковала, что на родине [в] Мекленбурге погибнут les grains, посеянные её отцом. Она даже хотела сбежать. Каким образом её присутствие могло помочь les grains – неизвестно. Теперь она иногда подходит ко мне и спрашвает: «А что, m-еllе, как вы думаете, будет завтра дождь?». Я говорю: может, будет, – но, вспомнив заветное les grains, прибавляю, что если и будет, то в одном Спа.
16 июля. Спа. 1864.
Письмо.
Дорогая графиня! Я на днях получила Ваше письмо и прочла его с особенным удовольствием. Вы такая добрая… (Письмо к Салиас так и обрывается на этих первых двух строках).
21 июля. Спа.
Теперь я всего более занята делами сестры, относительно её образования. От этого также зависит моё пребывание в Париже. – Я почти [отдалась] этим маленьким делам и неприятностям. А то я начала уже возвращаться к моему убеждению, что жить незачем… Вот человек: то жить ему незачем, то он всё ждёт удовлетворения какого-нибудь каприза.
30 августа, Версаль.
Вот разговорились с Е[вгенией] Тур по поводу Свифта. **) Она сказала, что он б ыл дурной и злой. Я говорю: – Он был озлоблен. – Чем, на кого? Что он терпел? Разве он не был богат и уважаем? – Это ещё более оправдывает его озлобление, что лично он был счастлив.
– Чем же он был озлоблен? Что род людской нехорош; откуда этот низменный взгляд? Не доказывает ли он отсутствие высших стремлений? Отсутствие уразумения, что человечество назначено для высокой цели. Я знаю человека образованного, развитого, который был в Сибири, где его секли, и то верит и любит человечество. Значит, высокая душа.