Сегодня мы с ним очень разболтались, хотя вначале он был грустен. Я сказала, что, кажется, м-ме М[аркови]ч мною не довольна. Он поспешил меня разуверить. Я сказала, что м-ме Якоби, кажется, фразёрка. Он подтвердил. Я спросила: его знакомые, откуда они: из Америки или из Испании? Он отвечал, что все из Америки, рассказывал очень остроумно о их характере, говоря, что они нравятся дамам французским. Я спросила, чем? Он отвечал: наружностью – молоды и хорошо одеты, глаза вот по этакому стакану. Зубы такие белые, перчатки свежие и ботинки хорошие.
– О, какой Вы злой, – сказала я. Он сказал, что я ещё не знаю его.
Он спросил, для чего мне, хочу ли я познакомиться? Я сказала: нет. – Не хочу ли я брать уроки? Я сказала, что у меня есть американка. Чтоб сказать что-нибудь, я сказала, чтоб он спросил, какие там книги в Испании, романы, и прибавила, что они верно не знают. – Нет, это знают, сказал он, у них салонное образование – есть. Мы очень развеселились, я это заметила, он согласился, прибавив, что пришёл очень расстроенный и злой. Я спросила причину. Он сказал – столкновение с долгом, говоря, что долг иногда исполняется из трусости, а иногда из того, что какое же право имеем мы возмущать чувства других. С Валахом мы говорили о Прудоне, Герцене, которого я читала.
Потом он мне рассказывал о Молдавии. У них так же, как и у нас, в обществе подражают французским модам и говорят по-французски. Он мне обещал принести Расина.
1 октября.
Вчера была у меня m-еllе Juliette. Она грустная почему-то, я это ей заметила. Она согласилась. При ней пришёл Валах и посидел немного, простился холоднее обыкновенного, хотя я на прощанье была любезна, приглашала приходить. Мне почему-то показалось, что он причиной грусти Juliette. Он меня спрашивал о моём докторе. Рассказывая, я разговорилась о том, как этот молодой человек много знает. Валах сказал как-то серьёзно, что ничего нет мудрёного знать: когда читаешь, так и узнаешь что-нибудь.
Потом была англичанка, предложила мне чаю и прислала. Дрянь она и сплетница, в ней все худые (английские) качества, английские с прибавкой общечеловеческих и нет при них английских качеств. Вчера я к чему-то сказала, что мне дадут диван, когда один из жильцов уедет. Она оживилась. «Кто уедет? Когда?». Я не могла удовлетворить её любопытству. Потом вдруг с ужасом рассказывает мне, что у m-llе Stwart любовник (это дело m-llе Stwart, кажется, не наше). – Но она не ночует дома! – с ужасом продолжала англичанка. – Так что-же, нам с ней не детей крестить. Если б m-llе Stwart была сестра моя, с ней бы ещё можно было мне поговорить об этом. M-llе же Stwart не дитя, верно знает, что делает, и нам дела нет до неё и даже знать-то не нужно и неприлично о её поведении. Она хочет уйти в другой дом, где все старики и старухи, там уж должна преобладать нравственность. Любовниц и любовников быть не может, но чем же виновата бедная m-lle Stwart? Я думаю и она, так же, как и другие, не будет иметь любовника, когда состарится. Англичанка ещё колеблется переходить, потому что в том доме грязь и теснота. Итак, она поставлена выбирать между нравственностью и удобствами. Потом она мне говорила о нрав[ственности] девочки, живущей в глубине сада, которой никто никогда не видит. – Да мало ли кто может жить в доме? – Но в Англии дома, где по одному семейству живут. Муж этой англичанки такой смешной, только и делает, что бегает по Парижу; раз пять в день бегает и возвращается с бутылкой или двумя под мышкой. Куда б я ни пошла, всегда почти его встречаю или догоняю, он бежит по средине улицы, съёжившись и скорчившись так, как будто посторонняя сила его несёт. По временам он бросается направо и налево, ткнётся носом в какой-нибудь магазин, отскакивает и опять несётся далее. Иногда он гуляет с женой, [на улице] я их не встречала вместе; но двором он идёт без своего обычного полёта, но как-то ещё более съёжившись, плетётся за хвостом своей бретонки. Он, кажется, принимает немалое участие в бабьих сплетнях.
6 октября, пятница.