– Это очень печально, – сказал У[тин]. – Вы так рассуждаете, потому что вы молоды.
– Это очень несправедливо, – подумала я.
Я привела [в пример] Лук[рецию] Флориани, *) которая много любила, и ей всякий раз казалось, что она любит в первый и последний раз. В[адим] сказал, что это ещё впереди для него и очень далеко. – «Будь готов к смерти на всякий час», – заметил У[тин]. Но тот упорно отрицал. – «Вы хороший христианин, – заметил ему Утин. – Смерти не боитесь».
Какое это понятие грубое и чувственное.
Они проводили меня домой. У ворот я хотела прощаться, но В[адим] предложил провожать дальше. – Хотите идти ко мне в гости? – спросила я. Они отказались. Когда я протянула на прощанье руку У[тину], он крепко её сжал и не выпускал. Я посмотрела на него с удивлением. Я его пригласила к себе, говоря, что каждый вечер дома. Потом я обернулась к В[адиму] и сказала, что надеюсь с ним видеться часто.
На дворе нас обогнал Валах. Он мне показался печальным. Сейчас смотрю в окно, что выходит в сад, и вижу, идёт Жюли с одним из валахов, самым некрасивым. Они были ко мне спиной, и мне казалось, что она плакала. Я стала смотреть пристально. Жюли вскрикнула и упала вверх лицом. Валах посмотрел на неё, потом спокойно перешагнул через её ноги и позвал хозяйку. Та вошла в сад, взглянула издали, сказала с досадой: «Соmmе c’est inutile» и позвала прислугу. Лакей и горничная втащили бесчувственную Жюли в залу и кажется, что оставили одну, потому что вскоре я слышала, как хозяйка с этим валахом разговаривала весело. Слова валаха, долетевшие до меня, были: mauvais sujet. – Придёте обедать? – спросила его хозяйка. – Не знаю, отвечал он – какой будет у вас обед. – Она стала вычислять блюда. Больная была одна. Это не так, как в первый раз. Повторение всегда неудачно.
В тот же вечер.
С тех пор, как Роб[ескур] мне сказал, что едет, и до сегодняшнего дня я всё собираюсь попросить у него его портрет, но как-то не пришлось. Я надеялась, что он придёт
*) «Лукреция Флориани», один из романов Жорж Занд, воспроизводящий историю её отношения к Шопену.
проститься. Сегодня он должен был ехать и пришёл ко мне. Я сказала, что жалею его, и попросила его портрет. Он сказал, что у него нет, но что он мне его пришлёт и попросил у меня мой. Я ему дала. Я ему хотела дать книгу, но он попросил её оставить в знак памяти. Тут вошла англичанка; увидя постороннего, ретировалась было, сказав: «раrdon», но я попросила её войти. Она вошла и посидела. Мы поболтали. Я рассказывала об У[тине]. Англ[ичанка] скоро ушла. Робескур потом сказал мне, когда мы остались вдвоём, что в апреле он приедет и постарается меня отыскать. Потом просил меня писать изредка и, если я буду в Нанси, видеться с ним. Он мне оставил свой адрес. Потом, уже совсем уходя, он сжал мою руку и поцеловал её. Тут я стала что-то говорить, и голос мой дрожал. Он снова поцеловал обе мои руки. Я взглянула на него, и рука моя обвилась вокруг его шеи, наши губы встретились… Затем начался бессвязный разговор, прерываемый поцелуями. Он весь дрожал и у него было такое счастливое, улыбающееся лицо. Я тоже чувствовала себя счастливой, прерывала пламенные объятия просьбами меня оставить, его отталкивала, то вдруг с увлечением протягивала ему руки. Он спрашивал, хочу ли я, чтоб он не ехал в Нанси, и когда ко мне придти. Я сказала, завтра вечером. Несколько раз начинали мы снова прощаться. Я его гнала, но он упрашивал ещё хоть один поцелуй, наконец, я сама нашла его шляпу и отворила дверь. После его ухода, я немножко оправилась и со щеками, пылающими от поцелуев, пошла к англичанке. Возвратясь от неё, я вскоре услышала на лестнице голос М-ме Роб[ескур]. Я подошла к окну и увидала, что она шла по двору с ним, сопровождаемые прислугой с мешками. Он вернулся и что-то говорил с хозяйкой. Голова моя идёт кругом; я не знаю, что из всего этого будет. Мне кажется, меня любит, я даже была уверена в этом за два часа до сих пор, пока не слыхала голоса М-ме Р[обескур]. Его лицо было так неподдельно счастливо. И этот трепет, и дрожание голоса.
23 октября.
Валаха нет и нет от него писем.
Вчера был лейб-медик. Я ему сказала, что прекрасный испанец – дрянь. Он возразил, что это слишком решительный отзыв. Я сказала: «Конечно, но все-таки он плох. И мне сказали, что он красив, – нимало». – «А брови, брови чего стоят, шириной в мой лоб». Потом я ему сказала, что облагодетельствовала троих особ, познакомя их между собой. – «То есть способствовали распространению цивилизации», – сказал он.
О Печорине он сказал, что он такой же фат, как Грушн[ицкий]. *) Это сравнение меня поразило, потому что я перед тем думала точно то же.
Утин защищал В[адима], сказал, что долго говорил с ним и нашёл его ничего. Он был поражён моим отзывом, который был так резок.