Сегодня была англичанка и с негодованием сообщила мне, то м-ме Кобриньо обшивает кружевом чепцы для бедных и что в Париже по костюму нельзя отличить, к какому классу принадлежит особа.
2 Ноября.
Были Усов и Утин. Утин к чему-то сказал, что английская нация узколобая. Усов вступился за англичан. Утин сказал, что политическое их значение теперь пало, так как они были побиты и в вопросе датском и в вопросе польском.
– Да ведь это ничего не значит. Внешняя политика теперь пала. Они держатся принципа невмешательства. Теперь и Люд. Напол[еон] выводит свои войска из Рима.
*) Печёрин и Грушницкий – главное персонажи романа Лермонтова «Герой нашего времени». Для шестидесятников такое восприятие образа развенчанного Печорина весьма характерно.
– Да, хорош принцип невмешательства; сегодня выводит, а вчера дрались в Мексике; погодите, если завтра не будут драться где-нибудь.
– Это так, всё же этот принцип невмешательства доказывает направления умов А[нглии]. В Англии до того распространена свобода, что едва ли где может быть.
– Да, всё в руках промышленников.
– И работники свободны.
– Да, благоденствуют без власти капитала, без денег.
– Вот без капитала у них капиталы огромные, они живут лучше наших чиновников.
– Они? что вы говорите! Отчего-же у Тэна*) на каждой странице об этом бедствии. А откуда этот голод?
– Да, это потому, что тут есть одна маленькая вещь, это что не всякий может быть работником.
– А вот то-то и есть, значит, к тому же и пришли.
– Нет, не к тому же. Это положение улучшается. Теперь каждый работник может быть собственником. Это ведь весьма малый процент.
– Что-ж тут правительство сделает? Правительство не может вмешиваться. Это хорошо, что оно не вмешивается.
– Мы видим, как это хорошо. Отчего ж оно помогает буржуазии? Нет, тут борьба слишком неравная, когда на одной стороне всё, а с другой ничего, и вы увидите при следующем перевороте, который должен случиться, потому что готовится.
– Я не могу отрицать, что не случится. Всё может случиться. Но я не поклонник революции, мне кажется, давно было пора бросить эту мысль, что революцией только и можно добиться путей; конечно, в стране, как Россия, где шестьдесят миллионов жителей невежд, и если между ними один образованный и ему затыкают горло, – всякое средство хорошо, но там, где есть хоть какие-нибудь задатки – непростительно. Вы смотрите, что со временем выйдет из этого скромного начала, которое сделало такие огромные успехи в короткое время. Мы его не замечаем, потому что привыкли к эффектам. Нам нужна революция. (Я не радуюсь революции, но смотрю на неё, как на печальную необходимость).
16 Ноября.
Эти дни каждый вечер была у гр[афини], у ней был Бак[унин].**) Он мне понравился. Без веры ничего нельзя сделать, говорил он однажды, но вера иногда убивает. То, что относят небу, отнимается у земли.
На днях как-то лейб-мед[ик] попросил у меня денег; ему это было, видно, трудно. Я ему тотчас дала в форме самой милой, он был рад. Мы очень много говорили. Под конец, уходя, он начал говорить так: «Талейран сказал, что слово дано для того, чтоб затемнять мысль, а Гейне – что для того, чтоб говорить любезности. Кто из них прав? Теперь вопрос, нужно ли говорить». Я его не поняла… Вскоре он ушёл. Я догадалась только после. Вчера он был очень мил. Он простой и милый. Его нельзя полюбить до безумия, но им можно увлечься страстно. Вчера, когда кончили урок, он захотел сесть ближе к огню и предложил мне подвинуться к камину. Я отказалась, потому го у меня болела голова.
– Ну, так и я останусь, – сказал он и снова, через несколько времени, стал предлагать подвинуться.
*) Тэн Ипполит, выдающийся французский мыслитель, литератор (1828—1893).
**) Бак[унин?], Михаил Алексадрович, революционер-анархист (1814—1876), знакомый Салиас, быть может, ещё по Москве.
– Подите один, – сказала я. – Не всё ли равно, что за каприз! Мы и так можем говорить.
– Да, именно каприз, но это ничего, каприз – хорошая вещь.
И откуда у него была такая храбрость?
Я пошла к камину, но он поставил свой стул довольно далеко. Увидя хлеб, он попросил позволения его есть. Я согласилась, и сама стала есть с ним, предложила чаю, но он отказался, сказав, что я буду хлопотать, тогда как он хотел говорить со мной, притом нужно идти на лекцию.
– Можно и не ходить, – сказала я.
– И то, можно, – сказал он радостно, – но спохватился и печально прибавил: «нужно».
Я не настаивала. Он ничего особенного не сказал, но, прощаясь, так просто и наивно благодарил.