Раз, говоря о красивом греке, я сказала, что в первую молодость не обращала внимания на красоту и что первая моя любовь был человек – 40 лет.
– Вам тогда было 16 лет, верно, – сказал он.
– Нет, двадцать три.
19 ноября.
Сегодня был Вадим. Мы говорили о любви.
– Какой у нас нежный разговор, – сказала я, – впрочем, самый приличный.
– Нет, неприличный.
– Как же с женщиной говорить о любви, о цветах, стихах?
– Стихи и цветы – глупость, а любовь – вещь серьёзная, существует от начала мира, и тот, кто её не ощущал, – не достоин названия человека.
– Цветы и стихи тоже давно существуют, и кто не ощущает их прелести – не человек.
30 ноября. Середа.
В воскресенье была в концерте парадном с Саrrivе. Оттуда шли пешком и говорили. Я его спрашивала о его родине, куда он скоро собирается, и не добилась хорошенько толка.
Он мне сказал, что пойдёт по следам своего отца, будет обрабатывать землю, будет иметь семейство, а, может быть, и получит место где-нибудь в городе.
Перед этим случилась со мной история: русский доктор, недавно приехавший, повёл себя со мной так, что я должна была ему отказать от дома. Саrrivе у меня его видел и в субботу спросил о нём. Я сказала, что принуждена была его выпроводить, что я считаю его глупцом. Он сказал, что именно то об нём подумал. Он был доволен, что я ему сказала, буду знать, как себя держать с ним (они встречаются в гошпитале); я ему ответила, что его ни о чём не прошу.
– Я его вызывать на дуэль не буду, – сказал он, но всё-таки мне лучше знать, что за человек.
Он мне предложил ехать вместе в С.-Жермен, и я с удовольствием согласилась.
Вчера, когда я брала урок по фр[анцузски], пришли Вадим и У[тин]. Они как-то с шумом вошли и, увидав, что не вовремя, будто сконфузились, однако, попросили позволения остаться пять минут и поговорили немного. Когда я просила Вад[има] сказать матери, что в этот вечер не могу ехать в Шатль, Ут[ин] посмотрел на меня с такой улыбкой, что не захотелось в этот вечер пойти к графине показать, что мне нет особенного интереса остаться дома, но я не пошла. Прощаясь, я сказала Б. к чему-то:
– Вы не ходите, а то мы бы посмеялись.
Он говорил, что так много дела; и я знала, что это так.
– Вот бы и остался теперь. Хорошо у вас, да надо на курсы, а там в гошпиталь. Вы хоть бы меня пожалели, – сказал он уже из дверей.
– Вы сами себя пожалеете.
– О, не думайте, чтоб я был так горд, чтоб не хотел, чтоб меня жалели.
– Мне нужно самоё себя пожалеть, меня-то жалеть некому.
Он поспешно подошёл ко мне и пожал мою руку.
– Или отложить до того, когда случится transformation – сказал он, вспомнив читанную книгу и ответил сам себе: «или будет поздно…».
– Прощайте.
Он мне говорил, что постарается увидеть меня прежде субботы. Потом он заметил, что молодые люди не затворили дверь и что я должна их за это побранить.
Графиня была сегодня; отдавая ей повесть её сына, я сказаала ей, что на месте цензора запретила бы её. *) Вот ловкая штука… лестная и добросовестная.
Суббота. Декабрь 1864 года.
На днях сделалась больна и к тому же вышла чепуха из-за денег, по которой нужно было ехать к банкиру. Я попросила гр[афиню] придти посоветовать, что делать. Она тотчас пришла, но была холодна, советовала поручить дело Бени. Я сказала, что он занят и мы с ним не дружны. Она усомнилась, что он занят. Посоветовала обратиться к Алхазову. Это было более всего невозможно. Посоветовала к Утину. Я не сказала ничего, а когда пришлось говорить, сказала, попрошу хозяйку.
На другой день я послала Утину письмо, прося его поскорее придти, говоря, что больна. Мне сказали, что сейчас придёт, но он пришёл через 4 часа и пришёл с Салиасом. Он уже был у них и знал всё моё дело. Я была взволнована чтением и потом этим явлением и была с ними груба и, особенно, с Салиасом. Когда он сказал: нужно вас посещать, я ответила, зачем?
Утин пришёл на другой день, я ему сказала, что вспоминаю, что была груба с Салиасом, и он сознался и сказал, что даже удивился. Сказал ещё, что Салиас обиделся за что-то накануне, что было вовсе не законно.
Я сказала Утину, что видела Саrrive’а, и что он просил у меня позволения познакомить меня с своим товарищем. – Когда они придут? – спросил он.
Я отвечала: не знаю.
Вот уж самолюбие и затронуто, рады придти, когда хорошо мне и без них.
– Скучно вам? – спросил Утин.
– Нет, ничего, – ответила я, – я ведь не очень больна и могу заниматься, и чем же отличается собственно теперешняя моя жизнь от всегдашней?
– Я спросил, потому что вы вздохнули.
Прощаясь, он мне сказал, что с ним я не должна опасаться, он будет понимать мои слова так, как надо.