Сделавшись больна, я вечером написала записку Веnni; он пришёл на другой день рано утром, когда я была в постели. Отворяя дверь ему, я сказала, чтоб он подождал, когда я лягу в постель. Я улеглась. Он вошёл. Он был очень встревожен и, прощаясь, жал мою руку так сильно. Я слегка удержала его руку. Но он пошёл. Потом он пришёл вечером и на другой день, и на третий. На другой день он долго сидел со мной, сидел, развалясь в противоположном углу, и говорил много, хорошо, но он был совершенно спокоен. Он говорил, как дурно, что люди не уважают свободы других при дружбе, знакомстве даже: «Ну, он мой друг, – говорил он, – какое ему дело, что завтра я украду деньги, всякий отвечает за себя».
Сегодня я брала у него урок. Мне стало жарко сидеть у печки, я отодвинулась и,
*) Повесть Вадима, по всей вероятности, та же «Тьма», напечатанная в 12 книге «Современника» в 1863 г. и удостоившаяся лестного отзыва со стороны Герцена.
наконец, ушла. Он сказал, что я очень далеко. – Так подите сюда! Но он не пошёл. Я сказала, что деньги менять нужно, он вызвался мне сам разменять, и я дала ему, чтоб ещё раз его увидеть. Он пришёл, но в этот раз у меня был Саrrive. Он точно не в духе стал, когда заметил его, и скоро ушёл, сказав, что придёт во вторник, т. е. когда только нужен, потому что я уже почти здорова. Гордый мальчик!
Понедельник.
Я теперь думаю о моём возвращении в Россию. Куда я поеду, к кому? к брату, отцу? Я никогда не могу быть свободна так, как мне нужно, и какая цель выносить зависимость? Что у меня общего с этими людьми? Идеи проводить! глупо. Да и детей мне своих никто не даст. Мне кажется, что в России теперь совсем не так худо, как говорят. Ведь какая, собственно, цель всего, – чтоб хорошо было народу, т.-е. чтоб он ел хорошо, а он ест лучше, чем когда-либо, а с этим он пойдёт далеко, а что университеты-то закрыты, – экая важность!
Как-то мой лейб-медик говорил, что нет у него отечества, а что такое значит: иметь отечество?
14 Декабря.
В воскресенье был Алхазов; рассказывал о притеснениях, которые у них делают. Он приходит в отчаяние от невозможности что-нибудь сделать, он хочет ехать в Турцию: там свободнее. Вот положение современного человека! искать свободы в Турции! Эта мысль мне понравилась.
– По крайней мере, там не нужно надевать фрака и перчаток, – сказал он. Потом он говорил, что хотел выписать маленького брата, – там плохи школы, – но раздумал, смотря на здешние нравы. Конечно, я мог следить за ним, сказал он, но то многое, что могу сделать для него, не заменит то, чего он лишится: я не могу заменить ему мать и братьев, природы, всего того, из чего складываются впечатления, из которых образуется характер, а это главное. Учение можно добавить после, а характера не приобретёшь. Мы с ним от души потолковали.
Сегодня была у гр[афини]. Она только что возвратилась из путешествия, провожала М-ме О[гарёву]. Она мне рассказывала вещи ужасные: М-ме О[гарёва] – это женщина, о которой люди всех партий и мнений отзываются так дурно, бежит от мужа и овладела Г[ерценом]. При ней Г[ерцен] к ней пришёл пьяный и, как только он вошёл, она ему предлагает вина под предлогом, что некуда вылить. Она, говорят, и мужа своего прежде так завлекала, спаивала. Расставаясь с S[allias], М-те О[гарёва] дала ей записку. «Для О[гарёва]?» —спросила эта. – О нет, для Г[ерцена]. Скажите ему, чтоб он провожал О[гарёва]*) и ехал скорее ко мне. Он человек сильный, но я за себя не ручаюсь. Говоря о своих детях, она сравнивала отношения свои к ним с отношением св. девы к сыну.
В субботу, когда я сказала лейб-медику, что еду в П. – в нём я заметила некоторое волнение. Когда он уходил, я сказала довольно просто:
– Можете вы мне сделать одолжение, узнать один адрес.
– Чей?
– К.
Голос мой изменился, когда я произносила это имя…
Он обещал. Я просила не торопиться. Сегодня он принёс этот адрес. Я очень удивилась, увидав его не в определённое время.
– Дайте бумаги, – сказал он, поздоровавшись.
*) «Чтобы Герцен провожал Огарёва» – как видно из переписки Герцена с Огарёвым и детьми, Огарёв приехал из Лондона в Париж числа 8—9 декабря к похоронам сына.
Я дала и стала выражать удивление, что его вижу. Он избегал произнести имя К. и то, зачем пришёл.
Я ушла за углём и, вытаскивая его из шкафа, спросила:
– Вы мне принесли тот адрес, что я просила?
Потом я просила его посидеть. Он оставался недолго. И был очень грустен.
Я чувствую, что я мельчаю, погружаюсь в какую-то «тину нечистую» и не чувствую энтузиазма, который из неё вырывал, спасительного негодования.