После его ухода [я думала] о грандиозной прогулке в Испанию…
26 января.
Вчера был лейб-медик, давал урок, по обыкновению, болтали. Я ему, показывая портрет Катеньки, сказала: «Вот кто хорош». Но ему не очень понравился, он сказал, что его идеал красоты женской – Венера Милосская. Я сказала, что она выражает чувственность. Он не находит этого, говорит, что она такая гордая.
Третьего дня вечером, возвращаясь от обеда, я вздумала о Плантаторе и захотела спросить, там ли он живёт, для этого решилась пойти в дом, где, мне говорили, он живёт. Я повернула от Одеона к улице Rasine. По улице Соrnеl я встречаю его с какой-то дамой. Было тут очень темно, и я сомневалась, он ли это. Я обернулась несколько раз, и он обертывался. Когда в последний раз обернулась, он стоял с этой дамой. Сердце моё билось неистово, я перешла улицу и вошла на ступени Одеона. Под сводами, где обыкновенно продаются книги, было темно. Я пробиралась, как вор, чтоб стать напротив его и следить за ним. В это время он с той же дамой перешёл улицу и пошёл под сводами с той стороны, где продаются газеты, и где было освещено. Я невольно шла за ним и следила его в толпе издали. Он шёл всё далее и далее по улице
*) Запись от 21 января 1861 г. так и обрывается на полуфразе.
Vaugirar, я всё шла за ним. Я ещё сомневалась, он ли это, около Люксембурга я его догнала и шла шаг за шагом. Мне хотелось видеть в лицо его даму, но не удалось. Я заметила только, что она блондинка. Он мало с ней говорил, с ними шёл ещё какой-то господин, он шёл со стороны Плантатора. Я ничего не могла слышать из их разговора. Подходя к улице М., Плант[атор] обернулся. Тут я хорошо его увидела. Он должен был меня заметить, но не знаю, узнал ли, не думаю этого; он обернулся без всякой внешней причины (по силе магнетизма, что ли?). Я немного отстала. Стыд и горе охватили меня. Я не знала, идти ли дальше или вернуться. Я остановилась, [но] какая-то сила влекла меня вперёд, я пошла. Но куда, зачем идти? Я снова остановилась, увидя, что прохожие этой большой улицы смотрят на меня. – М-еllе, чего вы ищете? – спросил меня какой-то мужчина. – Убирайтесь, оставьте меня в покое, – отвечала я резко.
Я повернула в темную улицу М. и потом вернулась домой. Моя первая мысль была идти в Ноtel du Med[ecin] и узнать наверное, там ли он живёт, но я как-то не решалась идти одна и потому отправилась к граф[ине], надеясь найти там Утина, или даже просить самого Салиаса проводить меня.
Я была страшно взволнована, глупо как-то говорила и сказала, наконец, что иду домой. Усов предложил подождать немного и идти вместе, но я отозвалась, что нужно идти сейчас. Гр[афиня] просила Усова остаться, говоря, что я могу дойти одна, так как только 9 час., но я сказала, что я желаю именно, чтоб меня кто-нибудь проводил немного, что потом можно вернуться тому. Утин вызвался настоятельнее. Я старалась быть покойна, как только могла. – «Отчего вы хотите, чтобы вас немного проводили?», – спросил он. – Так, мне нужно зайти в одно место. Мне нужно узнать адрес одного господина, – отвечала я небрежно и стала говорить о его повести, о моём отъезде.
Он стал спрашивать, кто этот господин, я отвечала уклончиво, и он вскоре стал мне говорить, что я делаю глупости пр. Мы, однако, зашли в этот дом. Он не хотел спрашивать, я должна была спросить сама.
– Такое имя здесь неизвестно, – отвечал мне хозяин довольно грубо.
– Ну, что взяли? – спросил меня У[тин].
– Ничего, завтра буду знать, – отвечала я. Потом он опять меня бранил, я оправдывалась и говорила ужасный вздор очень живо.
– Вы ужасно взволнованы, – сказал он мне.
– Да, – отвечала я и вдруг прервала разговор, оставила его руку и пошла прочь.
А вчера, прощаясь, я сказала лейб-медику, что адрес К. не верен. Он предложил узнать, так как видит его каждый день. И сегодня, идя к гр[афине], по улице Ecole de Medecine вдруг встречаю его. Я не ожидала. Я как-то смутилась и растерялась, даже мои щёки облились горячим румянцем, я на него не смотрела, но он был как будто смелее, самоувереннее. Бедное сердце!..
Он, кажется, похорошел. Верхняя губа его покрылась жёлтым пухом, и это придаёт мужественный отпечаток его оригинальному, энергичному лицу. Как хорошо это лицо! Есть в нем какая-то юношеская мощь, сама себя не сознающая.
28 января.
Вчера за обедом Усов предложил идти в театр Бабино, и мы отправились вчетвером: я, он, хозяин и Никалопуло. Страшная грязь этот театр! Говорятся сальности и дамы выделывают такие жесты, что смотреть совестно. Это смесь сала и глупости и наглости солдатской. Публика, состоящая из работниц, большей частью хохотала от чистого сердца. Не грязь тут особенно заразительна, а её смелость и успех, если б я видела подобную картину в … (одно слово не разобрано), это понятно, но в публике, в театре! В нашу ложу, в которой я с Усовым занимаем первые места, забралось множество студентов, которые вели себя очень фамильярно: стучали без милосердия, кричали, делали вслух разные замечания актёрам. Усов стал уверять меня, что их выведут, но всё ограничилось замечанием прислуги театральной. В антракте У[сов] предложил мне идти в кафе. После ещё картины! Страшная распущенность и фамильярность запечатлены на всём и на всех. Около нас сидели двое молодых людей с чахоточными фигурами и дулись в картишки; около одного из них сидела дама и рассеянно что-то пила из чашки. По временам она обращалась к своему соседу, играющему в карты, и клала руку ему на плечо; он, как спросонья, к ней обёртывался и трепал её по щеке. С другой стороны другая дама, но в шляпке, сидела между мужчинами и читала «Petit journal». Сидевший против неё господин, с которым она была фамильярнее, к ней обращался и целовал её руку. Эти дамы некрасивы и вялы. Хозяйка к нам подбежала с необыкновенной развязностью и, положив свою руку на мою и наклонясь к нам обоим, сказала, что сейчас нам будет спрошенное нами пиво. А в театре я заметила, как делают знакомства молодой человек с дамой, сидевшей рядом. Он в антракте, разговаривая с ней, смотрел ей в лицо и поправлял её шаль.