Я начала шутить над этим, и он сказал, что он вздор сказал.
– Нет, я знаю, почему вы не ходите ко мне.
– Что ж, эта причина поглубже тех, которые назвали?
– Да… пожалуй.
Он пристал, чтоб сказала.
– То, что нами немного занимались. – Он восстал против этого.
– Это очень понятно, – сказала я. – Зачем же ходить к женщине. Во мне ведь не много интересного. Ума-то и знаний не здесь же искать.
Он, шутя, стал говорить, что интересуется испанкой.
– Вы разве не видели, как я с ней разговаривал у камина?
Я сказала, что видала, но не бывала в обществах и не знаю, что означает ухаживать, быть влюбленным или просто вежливым. Он меня спросил, зачем я так рано уехала.
Я объяснила очень просто, что это не рано для меня, что я была нездорова.
Потом спросил, пишу ли я Д[остоевскому] и отчего не иду за него замуж, что нужно, чтоб я прибрала к рукам его и «Эпоху», *)
– Оттого, что не хочу, – отвечала.
– Как так?
– Да так, хотела, так была бы там, а не ехала в Монпелье.
– Да, может быть, он сам на вас не женится, – сказал он комически.
– Может быть, – отвечала я.
Прибрать к рукам «Эпоху»! Но что я за Ифигения! **)
8 марта. Monpellier.
Здешний народ ужасно добр, но с предрассудками страшнейшими. Когда я была больна, хозяйка со мной сидела и предлагала разные услуги, прислуга забегалась за моими комиссиями, на которые сама вызывалась, и только спрашивала при каждом удобном случае, нет ли ещё за чем сбегать. Я люблю здесь простой малообразованный народ более, чем образованный, это, как и везде: необразованные люди готовы всё усвоить, что непредосудительно и хорошо. Они уважают смелость, хоть сами и нейдут на неё, но образованные думают, что они уже всё знают, до всего дошли и ничему не
*) «Прибрать к рукам «Эпоху Достоевского» – слова Утина свидетельствуют о том, что молодое поколение уже ясно чувствовало, насколько «Эпоха», стала резко расходиться с радикальными идеями того времени; Суслову же Утин, по-видимому, считал своей единомышленницей.
**) Ифигения – героиня греческих трагедий; она должна была быть принесена в жертву ради спасения греческого флота, отправившегося под Трою.
удивляются. Провинциалы ненавидят парижан, и эта ненависть тут доходит до смешной крайности, вроде того, как ненависть французов к англичанам. Вчера Го*) мне говорит, что все умы, таланты вышли из провинции, что парижане дураки; он может доказать парижанину, что книга не книга, а дерево, и тот согласится. В ненависти моего учителя есть что-то злостное, а вместе боязливое. Он и М-еur Chrancel меня любят и уважают, они говорят о свободе и правде: всё это хорошо, но что будут говорить? – Поверьте, что не так это страшно, как вам кажется.
– Да, да, нужно быть философами, – говорят они.
– Немножко, – отвечаю я.
– Нет, много.
Они любят, когда другие делают свободно, а сами не делают. Они любят свободу платонически.
М-ме О[гарёва] престранная женщина. То она хочет, чтоб женщины жили отдельно от мужчин, чтоб не вмешивать в жизнь семейную все дрязги хозяйства и видеть только в свободное время (уж не сераль ли), то не хочет, чтобы женщина выходила замуж и паче всего, чтоб не иметь страстей, то хочет выселиться из Европы и составить братство, но нет ещё товарищей. Она постоянно убеждает Г[ерцена], что нужно ему патрироваться и писать для Франции брошюры. Наконец, сегодня, мы с ней как будто договорились. Я говорю, что пользу нужно приносить, хоть одного мужика читать выучить. Она доказывает, что это не польза, ибо мужику читать ещё нечего, он забудет читать, ибо книг для него не написано. Тургенев ему не годится, непонятен. Только одного Кольцова он понимает, но с Кольцовым далеко не уйдёшь.
– Стало быть, нужно, чтоб народ сам для себя написал книги.
– Нет, не то. Нужно, чтоб цивилизованные в… (одно слово нераборчиво) составили для модели общество, в котором бы не венчались и не крестили детей, написали бы книжки для русского народа, (те, которые не забыли русский язык).
– Но как составить такое общество? Пожалуй, никто не пойдёт.
– А Лугинин и Усов!
Я просила считать меня кандидатом. Но что я буду делать, если туда попадут Лугинин и Усов?
Потом она просила меня достать ей яду через моего доктора. Я, как особа без предрассудков, гуманная и образованная, обещала ей, но я не знала, как было подступить к моему доктору с такой просьбой, слишком уж стыдно, и она меня предупредила, достала сама через своего доктора, который глуп и ничего не понял.
Сегодня со мной случилось комическое обстоятельство. Приходя нанимать здесь квартиру с М-ме О[гарёвой], я встретила поляка, немолодой человек, который, слыша нас, говорящих по-русски, заговорил; а в день, когда я перебиралась, ни с того, ни с сего зашёл ко мне, когда комната была отворена. Я приняла его холодно и с тех пор недели две его не видала.