— Вы хотите сказать, потому он и ушел?
— Вероятнее всего, да. Я говорю, хорошо ли, нет, судите сами. А может быть, опротивела цунинская атмосфера… Вот что: пожалуй, дневник вы все-таки прочитаете. Он у меня дома, приходите завтра.
— В семь часов утра мы уже летим.
— А если вы задержитесь на день? А, забыл, у Наставника строго. За эту ночь вам ведь тоже нагорит? Как там у него меры наказания: добровольный штраф… Все только добровольно.
— Вы знали Гуреева и Чинорьяна?
— Познакомился… Ужаснее всего, что и другие ребята поддерживают эти порядки, верят Цунину; иначе, мол, жить нельзя.
— Меня к тихому знаменателю приводить не будут: я еще не совсем в «Экспрессе». Так что я к вам, пожалуй, заеду днем. Да, знаете, вам бы еще с одним человеком встретиться надо. Может быть, слышали про Славку Косинова?
— Косинов? Вячеслав? Знаю его. Бывший Петренко.
— Как?
— Что вас удивляет? Он институт в Москве закончил, по дороге к месту работы женился, оригинальности или чего другого ради взял фамилию жены.
Еще одной тайной меньше…
…Я и не заметил, как исчезал туман. Бирюзой разлилось теперь море в широком полукольце темно-розового песка. Чуть подальше, говорят, к югу оно уже не зеленое, а красное, почти как кровь, от этого самого песку, размолотых горных пород, так и называется место «Кзыл-су» — красная вода.
Нет, не для того лишь я в этом «Зурбагане», чтобы помочь Виталию. Так я ему и написал из Ташкента.
Надо кончать с камуфляжем. Когда пришел в команду, сказал, что я из листопрокатного цеха, а то сразу у них появилась бы пища для настороженности: газетчик, дескать, для чего это он… Ребята-листопрокатчики, с которыми я работал раньше, меня бы не подвели. Позвони туда Наставник или еще кто-нибудь — из табельной уклончиво ответят: «Чарусов в отпуске…» — и больше ничего, а это же правда. Так я договорился. И если газетный псевдоним — «Сэч» действительно расшифровали, и то можно сослаться на однофамильцев. Да месяц — срок не ахти велик, а дальше я здесь быть не рассчитывал.
Но теперь журналист должен стать журналистом. Как из-под этого уходящего тумана, выгранивалось передо мной пока зыбкое, неясное…
Наставнику верят, за ним идут. И приведет он «Экспресс», хороший машинист, в высшую лигу. Но ценой чего, как этот негодяй Славка говорил?
ГЛАВА 8
Могилев изо всех сил старался унять нервное волнение. Почему-то казалось, что именно они, эти лишние вечерние часы, которые пришлось просидеть в ашхабадском аэропорту, могут решить все на свете.
Когда сел в кресло «ИЛ-18» и певучий голос стюардессы доложил, что полет до Закаспийска будет продолжаться один час — прикинул время и успокоился. Но вот начали гудеть турбины, прошло минут пятнадцать, а самолет все стоял на месте. Забегали по салону летчики, бортпроводницы открыли дверь «на улицу». Выглянув в иллюминатор, Виталий увидел, что один из четырех пропеллеров не хочет сливаться, как его братья, в сверкающий радужный круг.
Тут же объявили, что полет задерживается на два часа из-за неисправности двигателя. Пассажиры бранились, кто-то крикнул: «А если бы в воздухе? Прыгать?..» — а Могилеву невольно припомнились цунинские слова о «судьбе». И ничто не могло отвлечь мысли от этой, казалось бы, ерунды. Не читалось и о другом не думалось…
Вынырнул из вечернего неба и властно подрулил к перрону «ИЛ-18» из Москвы. Люди выходили в плащах, теплых куртках и шляпах, это зрелище привлекало и забавляло всех, кто был в аэропорту. Здесь дневная «жара по-ашхабадски» еще усилилась к вечеру: земля, нагретая, с благодарностью возвращала одолженное ей тепло…
Могилев проверил пиджак (который ему сегодня целый день приходилось таскать на руке): не выпало ли оттуда невзначай ташкентское письмо Сергея. Попалась страница, на которой тот рассказывал историю Сорокиных.