Женя не отвечала.
Нарисованный новым собеседником «портрет» Джани-заде ей напомнил о том самом его подмосковном друге, который был ее соседом по подъезду и которого весь подъезд величал не иначе как «старичок Гомонок» (Гомонков — была его фамилия). Похожи чем-то друзья… Правда, тот, Гомонок, никого не «воспитывал».
Сухощавый, с узкими глазами и обвисшей кожей на лице, каждый вечер, опираясь на палку, выходил Гомонок во двор и сидел всегда на одной и той же скамейке, если была хорошая погода — засиживался за полночь. Разговаривать не любил ни с кем, только здоровался. Иногда, правда, удивлял при встрече неожиданным, не относящимся ни ко времени, ни к месту вопросом или замечанием. Женя однажды с ним поздоровалась и в ответ ни с того, ни с сего услыхала:
— А Рождественский лучше Вознесенского. По телевизору вчера Рождественского показывали, а Вознесенского нет…
Никого вроде бы Гомонок не обижал, а сторонились его люди. Из-за этой чудаковатости, что ли? Впрочем, говорили, что, возвращаясь домой после своих вылазок, он остаток ночи пишет «заявления» (это слово произносили многозначительным шепотом). Женя сама видела свет в окне его квартиры и в два, и в три часа ночи, и, хотя не очень верила насчет «заявлений», ей становилось знобко от пристального взгляда, которым встречал ее Гомонок, когда она одна поздно ночью возвращалась домой. И спешила проскочить, пролететь мимо него, будто зная наверняка, что опять спросит о чем-то несуразном.
Тем больше удивилась, когда однажды мать — было это в конце нынешней весны — вдруг сказала ей:
— Сходи-ка на четвертый этаж, тебя Андрей Евсеевич зовет. Его сейчас в больницу отправят, плохо что-то ему. (Женя не сразу и поняла, что Андрей Евсеевич — и есть «старичок Гомонок»). Он просил, чтобы непременно пришла, очень хочет тебя видеть. Не знаю уж, что у вас с ним…
Андрей Евсеевич полулежал на диване, над ним хлопотала пожилая женщина, которой Женя совсем не знала. Лицо старика выглядело безжизненным, однако едва Женя вошла, он поднял на нее глаза и проговорил ясным, отчетливым голосом:
— А… здравствуй. (Гомонок никого не называл по имени.) В журналистику, значит, хочешь? Дело хорошее.
«Колдун старый, больше никто!» Откуда он узнал про Женину заветную мечту? Она, правда, зимой участвовала в конкурсе, который Союз журналистов и Московский университет устраивали для десятиклассников, но он-то откуда…
— Хорошее дело, — повторил Гомонок. — Так, возьми, может, тебе пригодится. — Он достал из-под подушки эту самую рукопись, завернутую в прошлогоднюю газету. — В редакциях, точное дело, в корзину отправят либо в архив, а ты почитай, может, и стоит чего… Люди не знают! — повысил он голос. — Люди должны знать!
Но в эту минуту его узенькие глаза показались Жене злыми, беспощадными, она даже невольно отступила на шаг. Однако он тут же прокашлялся и говорил уже спокойно:
— Люди все должны знать. Возьми. Я записал, мне рассказал сам Сергей Джани-заде, он работает в том самом Окшайске, в городской газете…
«Но ведь если в газете, значит, Джани-заде и сам умеет писать, почему же записал Гомонок?» — мелькнула теперь мысль, перебившая воспоминания (Женя давно уже, вспоминая свое, не слушала нового редакционного собеседника, не обращала внимания на его импровизации).
«И что это такое, чего люди не знают? То, что его друг — герой? Но об этом говорить с такими недобрыми глазами…»
— …и обратно в Москву, — закончило, между тем, серьезное лицо в дымчатых очках. Ей даже показалось, что оно, лицо, смотрит на нее с явным нетерпением: «Когда же уберешься?» И она молча направилась к двери.
— Куда же вы, девушка?
— Должно быть, по-вашему, обратно, в Москву. — А с порога добавила: — Только и мне кое-что известно. Я в аэропорту случайно узнала, что село Паукино, которое есть на этой вашей карте, во время войны называлось — Окшайское. Или сокращенно — Окшайск. Так же, как сейчас ваш город…
3
Тишину здесь, возле пустынной пристани, нарушали только равнодушное гудение ветра, оводы и торопливый плеск моря. А люди, казалось, попали в плен к тишине и переговаривались вполголоса. Тишина заражала ленью. Хуже всего она действовала на капитана Хазина.
Он знал, что не дрогнул бы перед любой опасностью, будь она реальной и предстань сейчас тут же, прямо перед ним. Но эта тишина — неизвестно, что она готовила на завтра, что через час. И каждый день с утра, проверив часовых на вышках, позвонив сержанту Паукину и услышав его бодрый голос: «Всё в порядке, товарищ капитан!» — Хазин забирался в свою душную хибарку, лежал на койке, курил и… часто поглядывал на небольшой сейф, где вместе с бумагами была для разных разностей заперта и бутыль спирта. Он чувствовал: выпей чуть-чуть — и больше не смог бы сдерживаться.