– Ты уж отпусти девчонку-то, Олежа, – рокотнул в очередной раз Антон Иванович, заставив Снимщикова передернуться до тошноты, и тут же добавил со смешком: – Убийцу мы тебе подберем из подходящих на это место кандидатов, уж поверь мне, стреляному воробью. Уж отпусти девчонку, малыш! Больно уж крестная убивается. А она мне тоже не чужой человек, поверь… Так как, сынок, договорились?
Долгие томительные тридцать секунд Олег собирался с мыслями и крепко сжимал в руках телефонную трубку, чтобы не начать ею тут же молотить по красивой глянцевой поверхности рабочего стола. А потом еще столько же оторопело моргал, пытаясь прозреть наконец основательно.
– Так как, сынок, Олежа, договорились? – насторожился стреляный воробей Антон Иванович. – Отпустишь девчонку-то?
– Нет, – коротко, но внятно ответил Снимщиков и тут же поспешил добавить: – Не мне решать, кого и за что отпускать. Это решает суд.
– Во-оон ты как, парень, заговорил-то. – Антон Иванович явно был разочарован. – А ну-ка дай трубчонку дочуне-то, малыш…
«Малыш» не стал дожидаться развязки. Он же был не дураком – Снимщиков Олег Сергеевич, добившийся всего, что имел в этой жизни, самостоятельно. Он сразу сообразил, что именно желает сказать своей дочери Антон Иванович.
Поэтому без лишних слов передал трубку остолбеневшей от неизвестности Таисии и прямиком направился к выходу.
Глава 5
За ней пришли, когда она уже устала умирать. Каждый час, каждая минута минувшей ночи стали для нее маленькой отвратительной постыдной смертью от липкого ужаса и липких мокриц, облепивших ее волосы, тело, одежду. В полнейшей темноте, в ледяном смраде Соня провела двенадцать, нет, наверное, много больше часов, ведь они растянулись у нее в бесконечность, и их было так много, что вряд ли они могли равняться половине суток. Всю ночь она слышала грохот шагов за тяжелой металлической дверью, до нее доносились отзвуки чьих-то разговоров и даже смех. Потом было еще отвратительное по смыслу шуршание в углах камеры, куда направил ее подумать кареглазый пересмешник по имени Олег Сергеевич.
Ох, как она его ненавидела! Как ненавидела! Много больше, чем тех охранников, которые тискали ее грудь. С них спрос был маленький. Узколобыми дегенератами окрестила их для себя Соня и, стиснув зубы, полностью абстрагировалась от того, что они с ней вытворяли. Идиоты, что с них было взять! А вот Олег Сергеевич…
Ох, и гнус! Ох, и мерзавец! Приличный же с виду парень. Даже симпатичным показался ей в первые минуты знакомства. Даже позволила себе пару минут помечтать о возможном продолжении их знакомства, когда он улыбался ей своими великолепными карими глазами и настойчиво пододвигал к ней свои коленки.
Поулыбался и отправил в карцер подумать, гадина!
О чем она должна была думать, о чем?! Надо или не надо сознаваться в том, чего не совершала и не совершила бы никогда, что бы ни случилось, так, что ли?!
– Сволочь! – шептала Соня, бродя на одеревеневших от усталости ногах вдоль осклизлых стен. – Сволочь! Мразь! Паскуда ментовская!!!
Насекомые с сочным хрустом лопались под подошвами ее кроссовок, то и дело падали, отяжелев от собственной сырости, ей на лицо. В этот момент ей особенно остро хотелось лишиться рассудка, чтобы ничего не понимать и не воспринимать с таким ужасом. А тут еще это шуршание в углах камеры! Соня даже боялась думать, что это может быть. Если мыши, то это еще куда ни шло, но если крысы…
Она так и не угадала, что же с таким отвратительным писком носилось по камере из угла в угол всю ночь. Хвала небесам, откликнувшимся на ее молитвы, ни одна из этих мерзких тварей ни разу не посягнула на нее. Ни разу не попалась ей под ноги и не прыгнула на одежду, в отличие от назойливых тупых мокриц.
Ближе к утру ноги ее почти уже не держали, но садиться на нары или, упаси господь, на пол Соня не стала. Лучше умереть стоя, решила она и продолжила блуждать, проклиная на чем свет стоит Снимщикова Олега Сергеевича. Эта ее ненависть, подпитываемая звуком собственного голоса, выплевывающего мат, наверное, и позволила продержаться до утра.
Дверь камеры открылась, когда ног она уже почти не чувствовала.
– Жива, красотка? – поинтересовался мордастый парень в форме, поигрывая резиновой дубинкой, и тут же осклабился в паскудном оскале. – Никто не съел тут тебя? Что-то бледновато выглядишь. Ну, идем, что ли…
Шла, еле переступая и видя перед собой лишь широкую спину охранника. Второй шел сзади. Так вот ее вели – как погрязшего в преступлениях рецидивиста – сразу с двумя конвойными. Один спереди, второй сзади.
Очуметь же можно, думала Соня, будто ее руки по локоть в крови. Настоящие преступники и то вряд ли такими почестями пользуются. Должно быть, сильно уважает в ней ее порочность этот Снимщиков, раз прислал сразу двух конвоиров. Уважает и радуется благополучному исходу такого пустякового дела, завязанного на ее меркантильном интересе.
У-уу, сволочь! Какая же сволочь!!! Чем бы таким омрачить его радость, а? Может, в обморок у его ног упасть, или в истерике забиться, чтобы стереть хотя бы на день приятную смешинку в его карих глазах.
Снимщиков, на удивление, был чрезвычайно серьезен, если не сказать, зол. Карие глаза не улыбались, а, напротив, казались печальными.
Может, совесть его замучила, вяло позлорадствовала Соня, буквально падая на предложенный стул.
– Доброе утро, – поприветствовал ее Олег Сергеевич без намека на любезность.
Она молча кивнула. Не потому, что не желала с ним разговаривать, а потому, что просто сил не было, всю ночь проговорила, не закрывая рта.
– Вы подумали? – коротко спросил Снимщиков, не глядя на нее, а тупо глядя в стол, на котором ничего не лежало сейчас, даже чистых листов бумаги.
– О чем? – на всякий случай поинтересовалась Соня хриплым безжизненным голосом.
– О том, чтобы подписать чистосердечное признание, – так же не поднимая на нее глаз, продолжил развивать свою мысль Олег Сергеевич.
Так ведь и сказал – не написать, а подписать, будто оно у него уже заранее было заготовлено, лежало сейчас в верхнем ящике его стола и дожидалось своего часа.
– Об этом не может быть и речи, – произнесла она с достоинством, как ей показалось.
– Да? А почему?
Он пододвинул все же себе под руку чистый лист бумаги и взял в руки шариковую ручку, будто собирался написать за нее все, от чего она отказалась.
Он вообще вел себя сегодня как-то странно. И выглядел уже не таким лощеным и удачливым, и не в его глазах было дело. Он сам весь был каким-то пришибленным. Будто это не она, а он всю ночь промаршировал по тесной сырой камере, и теперь у него совсем не было сил даже на то, чтобы хорошо выполнять свою работу.
– Потому что я не виновата! Потому что я не совершала того, в чем вы пытаетесь меня обвинить! То есть спихнуть на меня ваше нераскрытое убийство у вас не получится, вот! – выпалила Соня на одном дыхании, не забыв добавить про себя вдогонку несколько непечатных слов из своего ночного монолога.
– Вот так, значит, да… – промямлил Снимщиков как-то неуверенно и тут же засуетился, сделался шустреньким.
И в стол слазил, и бланк какой-то оттуда достал, и что-то быстро-быстро начал писать в нем. А после протянул этот результат своих трудов и пояснил с явным, кажется, облегчением:
– Коли так, то ступайте.
– Куда?
Соня взяла из его рук бумагу, но прочесть, как ни старалась, не смогла, буквы сноровисто ползали по серой бумаге хлеще жирных мокриц, в обществе которых она провела минувшую ночь.
– Домой ступайте, уважаемая Софья Андреевна. У вас на руках пропуск. Все. Вы свободны! Ступайте же!
Он глядел на нее теперь, но уж лучше бы, как прежде, буравил глазами стол. Столько откровенной неприязни было в его взгляде.
Он ей не верит, поняла Соня. Не верит в то, что она невиновна. Почему тогда отпускает? Что его заставило? Правильнее, кто заставил? Может быть, в этом-то и кроется причина его неприязни! Ему приказали, и ее приходится отпускать, невзирая на его нежелание и подозрительность.