К концу обеда возбужденность Виктории, казалось, достигла высшей степени. Она тяжело дышала, говорила с трудом, часто и нервно смеялась, поднося ко рту смятый в комок розовый, шелковый платок, и умолкая на минуту и бледнея, в изнеможении откидывалась на спинку стула и закрывала глаза. После обеда мы перешли в кабинет, и Виктория прилегла на софу.
Я сидел в креслах, у окна, и от моего взгляда, которым я жадно впивался в нее, не скрылась намеренность её движения, завернувшего юбку и открывшего одну её ногу до колена. Я увидел маленькую, с крутым подъёмом ногу, туго обтянутую мягкокожим, черным ботинком и голень, до половины одетую, как у детей, в ажурный, шелковый чулок. От края чёрного чулка до колена нога была голая, и кожа на ней, розовая, атласная, без одного пятнышка, как будто светилась на темно-зеленом бархате софы. Женские ноги, и в особенности колена волнуют и трогают меня до щемящей боли в груди своей детской, нежно-беспомощной красотой. Ты знаешь мою слабость: я готов до потери сознания целовать колени женщины и ничем больше не посягнуть на её тело, которое в эти минуты я боготворю, как святыню. Но колено Виктории, этой странной девушки, которая, казалось, всегда была окружена знойным воздухом страсти, её колено раздражало только мою чувственность, которая требовала всех радостей, заключенных в её девически-нежном теле. Я не мог больше бороться с искушением, забыл о тебе и о твоих, предполагаемых мною, правах на Викторию. Кровь бросилась мне в голову и застучала в висках. Шатаясь, я подошел к ней и, опустившись на ковёр, припал губами к её колену...
Она не шевелилась, как будто спала, закрыв глаза, закинув руки за голову. Лицо её было бледно и прекрасно; на белом, высоком лбу лежал черный, круглый завиток волос; губы полураскрылись, обнажив нижний ряд чудесных, белых зубов. Казалось, она не чувствовала моих прикосновений, не слыхала моих поцелуев. Я открыл и второе колено и жадно целовал их, тесно прижатых друг к другу, то впиваясь в них, то едва касаясь их теплой, бархатистой поверхности воспаленными губами. И опьянившись тонким, едва уловимым запахом их кожи, смешанным с духами окружавшего их кружевного белья, я порывисто поднялся и начал расстёгивать дрожащими руками на её груди кофточку. Виктория как будто теперь только проснулась и быстрым, испуганным движением руки отстранив мои руки, поднялась и откинула на ноги юбку. Потом застегнула кофточку и, как ни в чем не бывало, встала с софы и, потягиваясь, утомленным голосом проговорила:
-- Я устала... мне хочется спать...
Я почувствовал к ней острую ненависть и отойдя к окну, пробормотал, стоя к ней спиной:
-- Пойдите в спальню и лягте...
Она ушла в соседнюю комнату и затворила за собою дверь. Я услыхал звон запираемого в дверях замка и потом легкий шорох платья, которое она, по-видимому, снимала с себя...
И тогда я вспомнил о тебе и облегченно вздохнул. Слава Богу, что между мной и Викторией ничего не произошло! Я могу смотреть тебе в глаза по-прежнему открыто и сохранить наши дружеские отношения, которыми я дорожил больше, чем ты думал. Нужно подальше быть от этой девушки и стараться держать себя в руках. О самой Виктории я не знал, что думать. Я был в недоумении, не понимал её поступка, -- она мне казалась то развращенной и легкомысленной, то странной и загадочной...
Наступил вечер, и на стеклах раскрытых на улицу окон горел красный свет заката. Веяло в окна вечерней свежестью; из католической церкви, стоявшей на площади перед моими окнами, доносились бархатные аккорды органа и тонкие, серебряные дисканты детей-певчих. Все это навеяло на меня тихое, мирное настроение. Я взял со стола первую попавшуюся под руки книгу, -- это была "История живописи" Рихарда Мутера, -- раскрыл ее наугад и, начав читать с половины страницы, увлекся и забыл обо всем на свете.