В любой семье вроде моей, где имеются европейские связи и родственники-эмигранты, непременно есть и фигура типа дяди Белы. Я смутно помнил массивного человека с астматической одышкой, о котором отец говорил, что он дикий скряга. Он и в самом деле не помогал маменьке никогда и ни в чем, Их его единственным подарком была безвкусная брошка с цирконами, которую она никогда не надевала.
Имя Белы почти не исчезало из маменькиных разговоров. Послушать ее, так он непременно сделает меня по меньшей мере миллионером, и единственное, что возмущает, – почему он до сих пор не удосужился перевести деньги на мое имя.
Может, из-за того, что он так прочно утвердился среди маменькиных мифов, я постепенно стал воспринимать его как какое-то недоразумение. Маменька постоянно ему писала и, насколько мне известно, каждый раз старалась ненароком ввернуть мое имя. А дядя Бела с тем же старанием опускал его в своих редких и на удивление безликих письмах – явно раскаивался в своем прежнем порыве. У него был консервный завод, и единственным упоминанием о положении дел было ежегодное нытье по поводу того, что фруктов мало и они очень подорожали.
Хотя Маура ни разу с маменькой не встречалась, она точно так же уповала на Белу, а уж трепыхалась по этому поводу даже еще больше. Тем более, что она знала истинное положение моих дел и потому считала мое нежелание просить у него помощи настоящим кретинизмом. Я же в пику ей превратил дядю Белу в ходячий анекдот – мол, чем сильнее мы ждем корабля, тем меньше у него шансов добраться до гавани. Но постепенно он сделался для нас некой вездесущей тенью, и даже сам я по дурости поддерживал в себе эту мистическую веру в него.
Сигарета догорела, я придавил окурок, скрепя сердце расстался с тахтой и пошел вниз, звонить. Маура тут же ответила.
– Это Николас, – сказал я.
– Ну?
– Что – «ну?» – раздраженно буркнул я.
Она чмокнула меня в трубку и спросила:
– Ну, как это было? Ты с ним говорил?
– Ага.
– Ты рано ушел. Я решила, что ты с ним поругался.
Миссис Нолан вышла из своего закутка, и, решив, что с таким же успехом можно изложить все обеим политическим партиям сразу, я быстро сказал:
– Слушай, Маура, мне пришлось уплатить за машину, и теперь на всю неделю – ни шиллинга. Я не смогу принести бутылку.
– Ну, притащи бутылку пива, Николас. Там у них еще с прошлого раза полно.
– И на пиво тоже нет, – громко сказал я. – У меня нечем платить за квартиру. Придется парочку дней поскучать без ленча. Так что сегодня мне вообще нечего туда соваться.
Маура вроде усекла, что это рассчитано на чужие уши, и сказала:
– А ты купи и запиши на мой счет.
– Да не стоит.
– Хорошо, тогда встретимся прямо там. А все-таки, что же он тебе сказал?
– Ладно. Пока. – И я быстренько повесил трубку. В любом деле главное – быстрота.
Миссис Нолан слушала, стоя у меня за спиной.
– Поражаюсь, как после таких грубостей ваша барышня вообще соглашается с вами встречаться! – сказала она.
– Я очень нервничаю из-за денег, миссис Нолан! – бледно улыбаясь, ответил я.
– Да уж вижу, что на этой неделе мне платы не видать! – сказала она своим особенным тоном, в котором звучала шутливая угроза.
– Вы же знаете, миссис Нолан, что у меня и в мыслях нет подводить вас с квартирной платой! – решительно возразил я. – Я уж как-нибудь выкручусь…
– Да разве я про вас, чудак вы этакий? Это я про других. Только вы им не рассказывайте, а то и они побегут машины покупать. – Она шутливо подтолкнула меня плечом в знак того, что ничего такого не имеет в виду. – И обязательно идите на свою вечеринку, а то вдруг кто-нибудь уведет вашу подружку! Уж тут-то мы загрустим, правда ведь? У меня завалялась бутылочка портвейна, можете ее взять.
Я пошел за ней на кухню и соблаговолил взять бутылку английского портвейна, которую она вынула для меня из холодильника. У нее всегда была заначка в этом странном месте.
– А пока не убегайте далека. Через десять минут ужин. По случаю пятницы у меня для вас отличная рыбка, такая, как вам готовила ваша мама. – Она повторяла это каждую пятницу, и я никогда не понимал, о чем она говорит.
3
Чтобы сэкономить на бензине, я отправился на эту тусовку пешком, и пока шел, все думал, что же сказать Мауре. Мне было двадцать четыре, а ей – двадцать один, и ничего такого серьезного у нас с ней не было. Но в последние недели появилось и стало расти ощущение, что сделай я усилие в делах, связанных с Хрюном или с Белой или вообще с миром бизнеса, то есть начни я как-то над собой работать – и можно будет подумать о серьезном.
Это будило во мне жуткие комплексы. Я, как мог, старался показать себя с наилучшей стороны и, затаив дыхание, отмечал каждый дюйм своего продвижения. И вроде бы все потихоньку налаживалось.