Он медленно двинулся вперед, глядя Джоан в лицо, затем ухватился руками за спинку дивана.
— Сейчас у меня скопилось столько денег на счете, что следующие несколько лет я могу не писать ни строчки. Понимаешь, Джоан? Ни единой строки, черт бы их побрал!
— Но… мне казалось, ты любишь свою работу!
— Люблю. Я бы скорее согласился сесть в тюрьму, чем лишиться возможности писать. — Уэст решительно взмахнул рукой, призывая невесту к молчанию. — Некоторое время назад наш добрый викарий нанес мне визит. Визит был… кратким. Среди прочего он спросил, почему я больше не путешествую, хотя я еще сравнительно молод. Я ответил: потому что путешествия меня разочаровали. Я солгал… Я не путешествовал потому… что экономил, урезывая себя во всем, копил каждый грош, на который можно проехать третьим классом через Малайский пролив или жить в клоповнике в Сан-Франциско! Но больше я так ездить не хочу. Если ты не можешь позволить себе сидеть на самых хороших местах в партере, лучше вовсе не ходить в театр! Если ты не можешь себе позволить путешествовать первым классом и платить щедрые чаевые за услуги, лучше сидеть дома… И много работать. Работать в нужном направлении! При моем роде занятий это значит: трудиться, трудиться и еще раз трудиться! Работать усердно и кропотливо! Восемнадцать, а то и двадцать часов в сутки — если выдержишь. Никогда не оглядываться назад, не поднимать голову от стола. Никакой другой деятельности, кроме книг; никаких выходных, кому нужна глупая поездка в Сент-Айвз, если цель — на лунные кратеры? Заваливать читателей книгами; заставить публику узнать и полюбить тебя и твои творения; трудиться усердно и кропотливо — годами. Десять лет, пятнадцать лет… Впрочем, не так уж и долго. Примерно на полпути, когда кажется, что ты неспособен выразить связно ни одной мысли, все неожиданно меняется. Деньги начинают течь к тебе рекой. И ты понимаешь, что почти добрался до вершины. Но надо убедиться окончательно, Джоан. Увериться до конца.
Уэст замолчал. Джоан смотрела на жениха так, словно видела его впервые.
Разжав руки, сжимавшие спинку дивана, молодой человек глубоко вздохнул и криво ухмыльнулся.
— Итак! Теперь всему конец, — сказал он. На лице его появилась славная, вызывающая сочувствие улыбка, стершая все признаки гнева. — Извини за то, что был с тобой таким скрытным. Я ничего не могу с собой поделать. В общем, первым шагом нашего медового месяца будет кругосветное путешествие. Я отшлепаю тебя, если ты не будешь покупать все, что тебе понравится…
— Ах, да какое мне дело до денег!
— А мне есть. По крайней мере, в том, что касается тебя. Как по-твоему, тебе понравится быть богатой?
— Гордон!
Через некоторое время оба устроились в старом мягком кресле напротив черного холодного камина и принялись обсуждать сентиментальные глупости, которые нас не касаются. Небо за окнами и в проеме открытой входной двери потемнело; тихо шуршали листья. Тусклый свет лампы отражался на дьявольской зулусской маске, висевшей над книжными полками.
— Как чудесно, — прошептала Джоан. — Все на свете было бы чудесно… — она замялась, — если бы не…
— Если бы не что?
— Если бы не эти ужасные анонимки.
Уэст напрягся — как будто чучело гремучей змеи на каминной полке вдруг злобно зашипело.
— К черту анонимки! — воскликнул он.
— Гордон, — сказала Джоан, не сводя взгляда с какой-то точки на вороте его свитера, — ты никогда не говорил мне, что тоже получал их.
— Ну, раз уж на то пошло, то и ты не говорила. Когда викарий там, на лугу, начал вопить об анонимных письмах…
— Ты решил, что речь в них идет о нас? — Джоан передернуло. — И я тоже. В первую минуту я перепугалась до смерти.
Уэст, прикусив губу, ничего не ответил.
— Мы с тобой вели себя не очень… скрытно, — продолжала Джоан. — По-моему, почти все наши соседи обо всем догадались. Я чувствовала это по их поведению. Но ведь никто не осуждал нас! Все только втихомолку улыбались, как будто говорили: «Ах, молодость, молодость!» Я ничего не понимаю.
— Послушай, Джоан. Ты получала анонимки?
Пауза. Джоан, сидевшая на коленях Уэста, сосредоточенно ерошила его челку.
— Да, получала. Штук семь или восемь.
— Семь?! Ну что ж, по-моему, не так уж много. У женщины, что строчит эти письма, должно быть… должно быть…
— Ядовитые клыки вместо зубов, — закончила за Уэста Джоан, прижимаясь губами к его щеке. Потом она возвысила голос: — Гордон, когда же все это кончится?
В тот момент, хотя они ни о чем не догадывались, в проем двери заглянул некто. Поскольку влюбленные сидели спиной к входу, они никого не заметили; а на земле не было слышно шагов. Только зловещая зулусская маска видела посетителя, но она не умела говорить. Мотылек, летавший по комнате, метнулся к стеклянному колпаку тускло горевшей лампы. Фигура постояла на пороге и молча скрылась в темноте.
— Послушай, Джоан, — тихо сказал Уэст. — Ты получила семь писем, и во всех утверждается, будто у тебя роман с нашим высоколобым падре?
— Гордон, милый, ты не должен так отзываться о мистере Хантере! Он совсем не надменный и не кичится своим положением; тебе это отлично известно!
— Да, известно, — угрюмо согласился Уэст. — Просто он мне не нравится, вот и все. Кроме того, ты уклоняешься от ответа. Речь в письмах идет о тебе и Хантере?
— Ну… да. Главным образом. И еще всякие мелочи, которые не имеют никакого значения.
Она снова почувствовала, как насторожился Уэст.
— Хантер тебе действительно нравится? — спросил он. — Я не против, лгунишка, но, ради бога, скажи мне правду. Он тебе нравится?
— Нравится… да.
— Ясно.
— Нет, ничего тебе не ясно! Я имею в виду вот что: он нравится мне так же, как, к примеру, мистер Бенсон, наш хормейстер, или мистер Данверс из книжной лавки. Посмотри на меня! — попросила Джоан. — Пожалуйста, посмотри на меня!
Один лишь взгляд в ее голубые глаза, исполненные страсти и нежности, убедил бы любого в ее искренности. Гордону Уэсту стало тепло; он едва не растаял от облегчения. В тот миг в глубине души он готов был признать себя идиотом и предателем за то, что посмел подумать дурно о Джоан и Хантере. Над такой нелепостью можно только посмеяться. И все же…
В комнате как будто бы снова послышался стрекот гремучей змеи.
— И потом, — быстро продолжала Джоан, — ты не сказал, получал ли ты сам такие письма или нет. Так получал?
— Две или три штуки. Глупости, которые не имеют никакого значения.
— Гордон, прекрати! Ты ведь понимаешь, как это важно. Что в них было? Они у тебя здесь?
— Нет, я сжег их в камине. Как ты сказала сама, речь в них шла о всяких мелочах, которые не имеют никакого значения.
Метнув на Уэста быстрый взгляд, Джоан опустила голову ему на грудь. На лице у нее появилось беззаботно-равнодушное выражение. Таким же был и ее голос, когда она, наконец, заговорила.
— Они касались женщины, правда? — спросила она небрежно, как ребенка. — Милый, не лги мне. Я все равно узнаю правду. О ком в них шла речь?
— Но послушай…
— О какой женщине, Гордон?
— Ах, бредни о Стелле Лейси и обо мне!
Тут на пороге домика появился второй невидимый соглядатай.
Впрочем, второй гость очень сильно отличался от первого; откровенно говоря, то был не гость, а гостья. Мисс Марион Тайлер, хорошенькая брюнетка сорока с небольшим лет, уже собиралась постучать в открытую дверь, но, заметив влюбленных, сидящих в кресле, улыбнулась и опустила руку. Губы ее беззвучно зашевелились.
— Благослови вас Бог, дети мои! — Мисс Тайлер подняла обе руки, словно благословляя, и тихо удалилась.
Ни Джоан, ни Уэст не заметили бы ее, даже если бы повернули головы.
— Джоан…
— Что, милый?
— Ты ведь понимаешь, что все это ерунда, правда? Ну, о Стелле и обо мне.
— Конечно, милый. Разве клеветница не способна выдумать что угодно?
И все же атмосфера в домике изменилась. Джоан, прежде такая теплая и близкая, стала почти холодна; она едва заметно дрожала.