Ночь в дождливом октябре
Место действия: Прага, Чехия
Время действия: октябрь 1617 года
Памяти Артура Рембо, Орландо Штакельберга и иже с ними посвящается с любовью…
Комнатушка на первом этаже дома на Градчанской, в подвале которого обосновался трактир «Лошадь Валленштейна», была крохотной — камин, колченогий стол, пара стульев и расшатанная узкая кровать, на которую свалили посапывающего пана имперского секретаря, стянув с него камзол и сапоги. Я счел, что вполне обойдусь брошенным возле очага тощим тюфяком.
За окном в мелких переплетах завывал на разные голоса осенний ветер, пламя в камине подрагивало, снизу долетели голоса засидевшихся гостей. Спать не хотелось, головокружение постепенно проходило, сменяясь туповатой усталостью. Разложить бы по полочкам услышанное и узнанное, да сил не хватает. Изрядно же набрались благородные господа, отмечая знакомство…
На высокой спинке кровати висел небрежно брошенный камзол Штекельберга. Болталась наполовину оторванная разъяренным кардиналом Пражским манжета с полоской желтоватых кружев. От нечего делать я лениво встал, подобрал одежку, встряхнул и повесил на прибитые к деревянным панелям стены косульи рога. Пошарил по карманам — медные и серебряные монетки россыпью, шелковый платочек с монограммой «SvS» — Stanislaus von Steckelberg — в углу, слипшиеся леденцы, кубики игральных костей… Тяжелый золотой медальон на цепочке.
Я отнес добычу к камину, размышляя, имею ли право открывать чужую вещь. Впрочем, я отнюдь не собираюсь ее похищать. Посмотрю и положу обратно.
Овальные створки распахнулись с тихим щелчком. Справа, как и положено — миниатюрный портрет, слева — каллиграфически выгравированная надпись. Латиница с многочисленными чешскими титлами, кружочками и галочками поверх букв.
Изрядно помучавшись, я разобрал: «Сташеку от Ярика». Дар покровителя, надо полагать. Хм… И каков же патрон моего приятеля, грозный камер-премьер Ярослав фон Мартиниц? Учитывая, что живописцы обычно льстят своей натуре, станем, как советуют мудрецы, зреть в корень. Увидим грузного, начинающего седеть мужчину лет сорока, слегка похожего лицом на морду собаки породы английский бульдог. Однако ясновельможный пан Мартиниц мог похвастаться своеобразной звериной привлекательностью и уж точно обладал проницательным, острым умом — это читалось в глубоких складках вокруг губ и в выражении жестких, не смягченных даже кистью художника, выпуклых темных глаз. Теперь понятно, отчего Станислав предпочитает околачиваться в венецианском посольстве и шататься по трактирам, нежели пребывать в Градчанах, поблизости от средоточия власти. Кому захочется ходить в любимчиках такого человека, как его светлость имперский наместник?
Я захлопнул медальон, вернул его в карман законного владельца и вытянулся на жесткой подстилке, пытаясь задремать. В какой-то мере это удалось, мимо поплыли размытые картинки наступающих сновидений, но их спугнуло тихое:
— Йен?.. Йен, ты спишь?
Голос совершенно трезвый и несчастный. Отозваться или нет? Я совсем не в настроении беседовать по душам.
— Йен? — оклик стал чуть настойчивее и жалобнее.
— Чего?
— Тебе там не жестко?
— Привычно.
— Хочешь, перебирайся сюда, места хватит…
Так. Начинается.
Соображения нравственности меня особенно не беспокоили — какая нравственность в наши продажные и жестокие времена? Просто хотелось бы знать: господин секретарь углядел в вашем покорном слуге какие-то неведомые скрытые достоинства или ему все равно кто, лишь бы не высокий покровитель?
— Графским титулом пожалуете, господин хороший? — сварливо вопросил я, усаживаясь и отбрасывая назад мешающие волосы. — Имением с замком и пятью деревнями в придачу? Золотой шпагой, осыпанной бриллиантами? Правом не отрывать задницу от стула в присутствии короля? Учтите, на меньшее я не согласен!
— Да я просто… — растерянно забормотал Станислав. — Я не имел в виду… Извините…
— Извиняю, — я махнул рукой и не очень охотно поднялся с тюфяка.
Гостиничная кровать оказалась такой же, как на любом постоялом дворе Европы — скрипучей и неудобной. На ней даже выспаться толком невозможно, не говоря уж о занятиях любовью. Из прорех в драном матрасе лезла перепрелая колючая солома, желтоватые от старости простыни и вытершиеся одеяла отчего-то пахли мокрой песьей шерстью.
На сем колченогом лежбище с трудом уместился бы и один человек, однако Станислав умудрился сжаться в комок, отодвинувшись к самому краю и рискуя в любой миг свалиться. Демонстративно поворочавшись, я затих, прикинувшись спящим. Хотел для полноты картины начать похрапывать, но разумно счел, что игра хороша в меру. Иначе возникнет законченный образ туповатого вымогателя.