Следующий поцелуй вышел гораздо удачнее. Легкое дрожание стиснутых, но готовых вот-вот приоткрыться губ, их причудливый аромат — горьковатый, как у свежеочищенных зерен миндаля. Одна весьма приятная во всех отношениях и умудренная особа высказала как-то безмерно удивившее меня наблюдение, сообщив, будто привкус моих губ напоминает ей о старом серебре. Если это был комплимент, то весьма тонкий и надолго запомнившийся.
«Не принуждай, — вот еще один непреложный закон, внушенный моими наставниками. — Старайся заинтриговать обещаниями того, что можешь дать, и получишь взамен все, что захочешь. Быть назойливым или прибегать к силе — вернейший способ погубить зарождающуюся возможность взаимного наслаждения, причем к мужчинам, особенно молодым и неопытным, это относится в большей степени, нежели к женщинам. Не торопись. Никогда не торопись».
Я и не тороплюсь. Куда спешить? Моя ладонь украдкой проникла под льняные складки рубахи, пальцы томительно медленно изучают рельеф поджарого живота Стиви, кружась на одном месте и совершая мимолетные вылазки чуть ниже, к таинственным влекущим областям, надежно защищенным преградой из ремня и плотного сукна штанов.
Столь же неспешно губы знакомятся с его лицом — полузакрытые глаза, вздрагивающие веки, бархатная щеточка загнутых ресниц, точеные выступы носа и скул, рассыпавшаяся по лбу челка, лихорадочно колотящаяся жилка на правом виске… Мой приятель пока не издал ни звука, только дыхание стало более учащенным. Хотел бы я знать, какие мысли обитают под этими светлыми, цвета осенних листьев, кудряшками? Хотя в такие моменты всякая способность разумно соображать пропадает, остаются лишь два стремления — бежать или подчиняться.
Сохранявший полнейшую неподвижность Станислав вдруг шумно и судорожно выдохнул, и на этот раз, каюсь, я не сумел предугадать его намерений. Впрочем, они выяснились спустя миг — Стиви вскинулся и исступленно обнял меня, в точности как утопающий, цепляющийся за пресловутую соломинку. Я расслышал неразборчивый, сбивчиво-горячий шепот, сменившийся прямо-таки настоящим шквалом поспешных, торопливых поцелуев.
Он, похоже, совершенно не понимал, что творит, потому я слегка прижал его к постели, заставив откинуть голову назад, и надолго приник к его губам. Теперь-то их никто бы не сравнил с наглухо замкнутыми крепостными вратами…
Слитые воедино сладость и горечь, жадное нетерпение и стремление растянуть удовольствие, отрава и спасение. Надо признать, что женщинам от рождения дается некое умение целоваться, зато с молодыми людьми вроде Стиви всегда испытываешь чарующую непредсказуемость и ликующее ощущение нарушенного миропорядка.
Одеяла вначале сбились в сторону, потом плавно съехали на пол. Какая-то часть меня, отстраненно наблюдавшая за происходящим, глумливо хихикнула, представив, какую картинку рискует узреть хозяйка или прислуга, сунувшаяся узнать, не беспокоят ли господ постояльцев слишком громкие и жизнерадостные вопли в общем зале. Наша безумная возня — самая подходящая тема для гравюры крайне фривольного сюжета, вложенной в альбом с изображениями видов запретной любви. Попалось мне как-то в руки такое изящное творение, затрепанное до дыр и наглядно иллюстрировавшее вольные нравы Древнего Рима. Там имелась схожая зарисовка: открытая терраса над морем, разворошенное ложе, двое юношей, только на рисунке, помнится, один полулежал, а другой стоял перед ним на коленях…
Станислав наконец пришел в себя и вполне осознал ситуацию. Во всяком случае, его руки сперва неуверенно, затем настойчивее затеребили ткань моей рубашки, храбро, но безуспешно дернули пряжку на ремне и требовательно заскользили по спине. Приятнейшее ощущение, что говорить… Его вполне можно усилить, только нужно проявить изрядную ловкость и быстроту. Мой приятель, надо полагать, думал о том же самом.
Одежду не снимали — сдирали поспешными рывками, помогая друг другу. Досадливое шипение Стиви, запутавшегося в широких рукавах, и его какой-то невероятно облегченный вздох, когда становится ясно, что нас ничто не отделяет друг от друга.
— Йен, ах, Йен… — приглушенно бормочет Стиви, наверняка не замечая, что говорит вслух. Его ладони жадно и одновременно боязливо дотрагиваются до моих бедер, поднимаются выше, касаются груди, ложатся на плечи и, наконец, смыкаются на затылке. Пальцы ерошат мне волосы, и я превращаюсь в невиданное существо, пять органов чувств которого обостренно впитывают любую мелочь — игру красок под опущенными веками, издаваемые нами невнятные звуки, острый мускусный запах, исходящий от Стиви, легкий, еле различимый шелест, с которым пальцы движутся по коже, мгновенно покрывающейся тонкой пленкой влаги.