— Итак, мы перебрали всех, — сказал наконец Холленбах и улыбнулся. — Всех, кроме одного…
— Кого же ещё? — На эти слова президента Маквейг отозвался почти автоматически.
— Вас, Маквейг!..
— Меня??? — Маквейг вдруг стремительно выпрямился, покинув уютную ямку в спинке дивана.
— Да, вас, а почему бы, собственно, нет? Раз уж мы обсуждаем такое генеалогическое древо, как наш Сенат, то почему бы не взглянуть на ветвь младшего сенатора из Айовы?
Правда, почему бы и нет, напряжённо соображал Маквейг. Сонливость его теперь как рукой сняло, и мозг лихорадочно заработал. Ведь фигурировало же его имя в одной из газет, которая, вдохновившись постигшей О’Мэлли неприятностью, тут же откликнулась соответствующей статьёй! Репортёр даже упомянул о достоинствах молодого сенатора. Правда, писавший был его хороший приятель, Крейг Спенс, но достоинства — это всё-таки достоинства! Молодой, умный, красивый. Жизнерадостная жена и здоровый ребёнок. О его недостатках Спенс, конечно, не упомянул: чересчур легкомыслен, слишком склонен выбирать в жизни лёгкие пути, чересчур оптимистичен. И потом эта его связь с Ритой — впрочем, об этом никто не знал, да и с Ритой всё, можно считать, покончено.
— Я знаю, Джим, что вы ленивы, — прервал президент приятные размышления Маквейга о собственных достоинствах и недостатках. — И потом вы слишком быстро взлетели наверх, чтобы это могло пойти вам на пользу. И всё-таки безжалостный эксплуататор Холленбах согнал бы с вас жирок! В общем, мне кажется, вас тоже надо иметь в виду.
— Вы это серьёзно, мистер президент?
Холленбах снова встал с дивана, подошёл к каминной полке и оперся на неё локтем поблизости от часов. Джим взглянул на них, и ему почудилось, что стрелки показывают уже без пяти минут четыре, но из-за странного освещения в комнате он не был в этом уверен. Президент задумчиво смотрел на него сверху вниз оценивающим взглядом, словно на предмет меблировки.
— Серьёзно я об этом ещё не думал, — ответил он. — В вопросах политики вы человек с огоньком, но ведь вы же сами знаете, что ленивы…
— Вам это, возможно, и кажется ленью. Но я просто во многом очень медлителен. Я, как бы вам это сказать, двигаюсь всегда скачками.
— Не то, что я — всегда несусь на всех парах, да? — усмехнулся Холленбах.
Маквейг постарался поддержать этот лёгкий тон:
— Вы, мистер президент, не в счёт. Такой энергии, как у вас, ни от кого нельзя требовать.
— Да, пожалуй, вы и правы. Ладно, Джим, шутки в сторону, на этот раз я хочу сделать правильный выбор! И не только потому, что ноябрь уже на носу, хотя, конечно, мне ни к чему человек, который испортит мой бюллетень. Поймите, что это в первую очередь важно для страны. С президентом может случиться всё что угодно, и вице-президент должен тогда оказаться способным взять на себя управление уверенно и без лишнего шума, так, чтобы в стране не начался правительственный кризис, подобный тому, который получился у Джонсона после смерти Кеннеди, если хотите!
Щёки президента покрыл яркий лихорадочный румянец. По необъяснимому закону неожиданного смещения времён и событий Маквейгу вдруг вспомнились далёкие дни его солдатской службы во Вьетнаме, походная перевязочная палатка и помешавшийся, дико жестикулирующий капрал, но видение исчезло так же стремительно, как и возникло, и Джим несказанно удивился, почему это он вдруг вспомнил об этом.
Холленбах между тем успокоился и улыбнулся Маквейгу:
— Что ж, пожалуй, хватит на сегодня. Уже пятый час, и пора на покой. О’Мэлли подождёт до среды. Послушайте, Джим, я уже отдал распоряжение, чтобы вам приготовили постель в коттедже для гостей. Утром вам спешить некуда, так что можете поспать подольше.
Но Маквейга вдруг охватило нестерпимое желание уехать во что бы то ни стало.
— Нет, я лучше поеду домой, мистер президент, если вы, конечно, не возражаете. Так что если вы дадите мне Лютера Смита, чтобы он…
— Понимаю, Джим, — сказал президент и положил ему руку на локоть. — Я лично думаю, что катить сейчас в Вашингтон бессмысленно, но ничего не поделаешь, хороших сенаторов заполучить теперь так трудно, что приходится их задабривать.
— Да нет, просто после такой необычной ночи мне сейчас всего нужнее моя собственная постель.
Холленбах молча кивнул и прошёл к телефону. Джим услышал, как он снял трубку и сказал: