Уже около трех лет доктор жил один, и каждый раз, глядя на тугие баулы попутчиков, говорил себе, что он-то отныне избавлен от постылого и постыдного стояния в очередях. Сейчас, однако, мысль эта не принесла доктору удовлетворения, напротив, ему стало жаль, что никого не обрадует удачно купленная им вещь.
Сытым львиным рокотом похрапывал моряк. С присвистом и скрипом, словно заезженный самогонный аппарат, сгубивший ни одну печень, работали легкие мужика. Женщина спала бесшумно, и голова ее лежала в изгибе локтя, как на мужском плече. Темнели на подушке волосы, и даже в тусклом свете ночника было видно, как они мягки. Как тонка и гладка кожа. Как у той девушки, которую доктор когда-то встретил в парке. Доктор ехал на велосипеде, а девушка стояла на тропинке, придерживая велосипед. Стояла между двумя стволами лип. Липы были массивные, узловатые, а девушка хрупкая. Сквозь шатер листвы прямо на девушку падал солнечный луч, и девушка, с парящими в солнечном свете волосами, была так звеняще-стройна, так щемяще-нежна, что доктор понял: это - Она, он будет ее оберегать, а она пойдет за ним: в глухую деревню, в самый отдаленный край. И не то, чтобы доктор собирался куда-то уехать, вернее, он вовсе никуда ехать не собирался, ему лишь хотелось знать: если что - она поедет.
Девушка обернулась и улыбнулась кому-то в глубине аллеи. И доктор проехал мимо.
Шли странно одетые люди, одни в цилиндрах и в концертных смокингах, другие в дубленках, но простоволосые; и был теплый летний вечер, и мела пороша. От здания метро шла Красносельская, а на другой стороне площади начиналась Плеханова.
Наталья металась по площади и никак не могла вспомнить, какой автобус идет к ее дому. Наталья прошла мимо Технологического института, мимо училища Гнесиных. Просвистела флейта, тронулись клавиши рояля. Пробежали веселые ребятишки.
Наталья шла все быстрее, стремительнее. И полетела. Она купалась в темно-синем просторе, и вспыхивали красные искорки, и такая легкость, и так приятно. И вдруг - воздух исчез. Наталья отчаянно пыталась сделать вдох, но воздуха не было. "Мама, вернись!" Наталья рванулась на зов сына, и тугой сильной струей пошел воздух.
Наталья проснулась.
Поезд спутался с ритма, дернулся и встал.
У скорого одна остановка, в Бологое, на самой середине пути, - вспомнила Наталья. - Значит, сейчас часов пять утра. Это что за остановка: Бологое иль Поповка... Что за город Бологое? Для Натальи Бологое - темное окно и свет фонаря. Она всегда ездила ночным поездом: ни полустанков, ни соломенных скирд, ни леса - без расстояния сутолока Комсомольской площади переходит в неторопливую поступь Невского проспекта. И, засыпая на вагонной полке, Наталья всякий раз думала, как проснется завтра в ином мире.
В Москве Наталье нравилось сбегать вниз по ступенькам эскалатора, лавировать в густом потоке людей. Вся она была собрана, пружиниста, готовая к бегу на длинную дистанцию, и, как элитная лошадка, шла по дистанции в хорошем ровном темпе, не сбивая дыхания.
Утром, глядя в окно на неброский пейзаж Ленинградской области, Наталья ощущала себя иной. Голос ее становился тихим, движения мягкими. Казалось нелепым, даже очень куда-то торопясь, понестись быстрым аллюром по Невскому проспекту. Или побежать по ступенькам ленинградского метро. Наталья с удовольствием открывала двери перед пожилыми людьми, терпеливо пропускала всех встречных и, если кто-то бесцеремонно норовил зайти в автобус первым, неприязненно думала, что этот тип для Ленинграда случаен.
Наталью в любом городе принимали за местную. Останавливали, спрашивали дорогу.
Совсем еще девчонкой (ей было чуть больше двадцати) Наталья приехала в Прибалтику, в командировку. С поезда зашла позавтракать в первое встреченное кафе. Рядом за столиком сидел мужчина лет тридцати, элегантный, обходительный, как герой французской мелодрамы - у Натальи не было таких знакомых - и смотрел на нее с легкой улыбкой. Когда Наталья встала из-за стола, мужчина тут же встал тоже, хотя кофе его был не выпит, и, чуть склонив голову, с той же улыбкой тихо сказал что-то непонятное, мягко, бархатно, как не говорил с Натальей никто и никогда. Наталья растерялась, молчала. Мужчина вновь произнес пару фраз. И ждал ответа. И Наталья улыбнулась: "Мне очень жаль, но я по-латышски не понимаю". И мужчина сказал с укором и обидой: "Стыдно жить в городе и не знать его языка".
- Да я... - Наталья смешалась. - Да я в Риге всего двадцать минут.
Как он глянул, как усмехнулся: "Неужели я рижанку от приезжей не отличу?" И отвернулся.
И на другом конце света один латыш все улыбается при встрече: "Здравствуй, рижанка".
- Я две пятилетки потратила, чтобы тебе объяснить: я не рижанка, я ленинградка.
- Я знаю. Но, все равно, ты - рижанка.
Поезд дрогнул, скрипнул, и поплыли огни за окном.
Наталья отвела глаза от окна. Глянула наверх.
Доктор лежал на спине. Белели руки, крепкие, сильные. Надежные.
Наталье стало грустно, что в ее жизни нет таких рук. Она вздохнула.
Доктор открыл глаза и смотрел на Наталью. Наталья закрыла глаза.
И стала думать о Ленинграде.
В любом городе несколько городов, разных по архитектуре, ландшафту, облику людей. Наталья любила свой Ленинград, город маленьких горбатых мостиков, узких набережных с булыжными мостовыми. Серые дома с прошлым дешевых меблированных комнат. Сумрачные квартиры, старая добротная мебель: дубовый письменный стол, черный рояль, огромное кресло, скрипучий книжный шкаф с коленкоровыми обложками старых книг, темные портьеры на окнах и забытый абажур. Кто знает, как бы Наталье нравилась темная комната в коммунальной квартире с узким окном в двор-колодец, но Наталья не жила ни в этой комнате, ни в этом дворе, ни в этом городе, это они жили в памяти Натальи, а потому были прекрасны.
Наталья давно уехала в другой город во имя чего-то красивого, высокого, а жизнь в чужом городе свелась к крикливым застольям, мелкой суете... к тоске, в общем.
Мужик на полке вздохнул, поелозил и затих.
Утром молча - пальто в руках, сумки на полках - ждали прибытия. Лишь мужик так и сидел на верхней полке, как на насесте, и, как курица крыльями, все хлопал себя руками по бокам, сетуя на что-то свое.
Доктор, строгий и подтянутый, первым шагнул к двери купе. У двери остановился, обернулся и смотрел на Наталью. Наталья ждала его слов.
Моряк, глядя на доктора, шепнул что-то, и сам и засмеялся. Наталья не услышала слов моряка, но улыбнулась, думая о том, другом. А доктор глянул на моряка и выскочил из купе. Тут еще мужик заругался громким шепотом. Наталья едва ни заплакала от обиды.
Моряк заговорил, и Наталья отмахнулась от моряка. И моряк выскочил из купе.
Грустная, пошла к выходу и Наталья, но обернулась на бурчание мужика, что так и сидел на верхней полке. Мужик словно хотел что-то сказать, да от возмущения не мог произнести ни слова, лишь, согнув в локте руку, махал морщинистой ладошкой.
Наталья подумала: больной? надо сказать проводнику, а то закроют да забудут на запасном, - и, выходя из купе, обернулась и улыбнулась мужику.
Шел мокрый снег, и дул холодный ветер с Невы. И шары фонарей на Невском тускло желтели бесполезным светом.