Вино, которое стояло передо мной, было, по крайней мере, двухсотлетней выдержки.
— Откуда у тебя такое сокровище отшельник?
— Так. В наследство осталось, — произнес старик, вытаскивая пробку и разливая багровую жидкость по глиняным кружкам. Не такую, не такую посуду нужно для этого вина. Тут бы хрустальные бокалы! По комнате распространился изумительный запах винограда и полевых цветов. Я сделал глоток и просто ничего не мог сказать от того блаженства, что сейчас находилось в грубой глиняной кружке.
— А как же обещанные истории? — спросил я у старика. — Ты обещал рассказать историю, если я пожелаю.
— Изволь, — глаза старика сверкнули мне из-под кружки. — Ночь длинная. О чем бы ты хотел услышать?
— А давай-ка про оборотней. Знаешь какие-нибудь истории про этих существ?
Дед на секунду задумался, а затем кивнул седой головой.
— Вот тебе одна из историй. Что в ней, правда, что нет, — я не знаю, а крестьяне рассказывают следующее…
…На её кожу, тихо кружась в вечернем небе, опускались белые хрупкие снежинки, как будто они могли смягчить ее боль своей ласковой прохладой. По подбородку тягучей липкой ниткой стекала слюна, перемешанная с кровью и грязью, а разбитые губы благодарно принимали прохладные прикосновения маленьких кристалликов непонятной, но такой правильной и завораживающей красоты холода. Запястья Лауры жёстко стягивала обычная грубая верёвка, за которую улюлюкающие крестьяне тащили девушку на деревенскую площадь, где заботливые руки уже подносили вязанки хвороста к врытому в землю столбу.
— За что? — тихо прошептала, едва шевеля разбитыми губами, девушка. Сил на большее у нее просто не было. Она с трудом могла видеть окружающий мир, окутанный в первозданный декабрьский снег, левый глаз заплыл от прямого удара кулаком какого-то не в меру ретивого крестьянина, а на правый лениво стекала струйка крови из рассечённой брови, в которую угодил брошенный из беснующейся толпы камень.
— Первый снег в этом году и последний для меня, — как-то отстранено думала Лаура, опустив голову. — Ни у этого дня, ни у этого года не будет продолжения. Потому как какое может быть продолжение, после того как эта озверевшая толпа некогда мирных и добрых крестьян решила сжечь ее? Сжечь! Как ведьму. Как сжигала страшная инквизиция невинных людей, вот уже какую сотню лет.. Нет-нет-нет. Это не я. Это не со мной! — Голос отчаяния безвыходно бился в её полусонной от боли и ужаса голове. — Я была с ними добра. Я не делала им ничего плохого.
— Ты другая, — напомнила ей каменистая дорога уколами мелких камешков в босые заледеневшие ступни.
— У тебя есть Дар, — злым резким порывом сообщил её холодный ветер, развивая обрывки её платья, под которыми задрожала девичья грудь в синяках и ссадинах. Крестьяне довольно загоготали, с удвоенной энергией потянули за верёвку.
К костру.
— Но мой Дар не вредил никому! — продолжала свой беззвучный разговор с ветром и колкими камнями Лаура.
Когда она была маленькая, она могла немножко сдвигать мелкие предметы, — гребешок, осколок зеркальца, железное колечко — только подумав об этом, чем приводила родителей в недоумение. Они полагали, что Лаура над ними подшучивает. Ей это было забавно, и она смеялась вместе с взрослыми.
Но разве за это сжигают!?
— Бабочки, — дыхнул ей в лицо ветер.
Летом, стоя полянке и наблюдая за полётом бабочек, шестилетняя Лаура вдруг захотела, чтобы все бабочки прилетели к ней. И тогда к ней устремились десятки трепещущих осколков радуги и осторожно сели на неё, подрагивая хрупкими крылышками. Так она и стояла, не в силах прервать очарования и любуясь бабочками, облепившими всё её тело.
Но ведь за бабочек не лишают жизни!?
— Овцы, — включился в разговор тонкий дымок из трубы, уходящий в затянутое серыми тучами небо.
Действительно, в её присутствии овцы всегда чувствовали себя плохо. Лаура очень расстраивалась, когда осознала этот факт, а потому больше занималась работой в поле или виноградной лозой, оставляя заботу за овцами другим. Она предпочитала не думать об этом, но всё же понимала, что это какая-то оборотная сторона Дара, который у неё есть. Дара, который так отличал её от других детей, который обрекал её на одиночество и непонимание со стороны односельчан, а сейчас вот вёл на костёр.
— Это не Дар, это люди убивают меня!
Сын старосты подобрал с земли оледеневший комок грязи и с размаху кинул в Лауру. Комок больно ударил её в скулу, голова дернулась от удара, но она не вскрикнула. Она даже не заплакала. Странно, на протяжении всех её мучений она ни разу не заплакала. Возможно, это было частью Дара. А возможно она просто разучилась плакать.
Однажды она сидела рядом с другими четырнадцатилетними девочками и смотрела на ромашки, что росли на лугу. Девочки беспечно болтали, не обращая на неё внимания или даже посмеиваясь над Лаурой. Она же сконцентрировала всё своё внимание на маленьких росточках ромашки и захотела, чтобы они подросли. Зелёные стебельки как будто услышали её призыв и потянулись ввысь. Одна из девочек скользнула по Лауре взглядом и заметила растущие прямо на глазах цветы. Девчонки разбежались, голося на всю деревню.
Её сторонились и дети, и сверстники, и старики. Но когда она оставалась один на один со своим Даром, ей не нужно было общение. После закатного часа она думала о светлячках, и тогда ниоткуда появлялись маленькие светящиеся шарики, искорки веселой летней жизни, и кружили перед ней весёлые хороводы. Вот только она знала, что это не живые светлячки. Это светлячки ее Дара. В разгар знойного лета она могла подумать о холоде зимы, и тогда на брёвнах рядом с ней оседал иней. Она росла, и всегда рядом с ней, внутри неё был Дар. Сверстницы Лауры уже вовсю гуляли с деревенскими парнями, ей же были непонятны их забавы. Она предпочитала уединение.