— Борцов, — сказал Иконников раздраженно. — У нас в стране студентом может стать каждый молодой человек. Это раз. И потом, нынешнее положение — временное. Это — два.
— Извините, товарищ подполковник, но сейчас не то время, чтобы мне лапшу на уши вешали, а я молчал. Если бы вы ценили слова, то не сказали бы «каждый». Потому что ребята из рабочих семей становятся студентами самое большее — один из тридцати поступавших в институт. Что касается временного положения — живите в нем, это ваше дело. Я живу в период бесправия, на положении крепостного. И для таких, как я, — это явление постоянное.
— Как же вы можете служить с таким настроением? — спросил Нырков с болью. — Да это же…
— А вот так и служу! Мне остался месяц до увольнения. И я дотяну до финиша. Честно дослужу. Хотя давал присягу Советскому Союзу, а теперь даже не знаю, кому служу. И учтите, товарищ майор, все это я сказал, чтобы вы поняли: не в дополнениях к инструкциям дело, а в людях, которые во всем разуверились. В потере взаимного уважения и честности. Вот в чем…
Когда беседа окончилась, солдаты с шумом повалили из класса. В коридоре Елизаров догнал и придержал за локоть Борцова.
— Ты что, Николай, вдруг вылупился? Больше всех надо?
— Спрашивал человек, я ему объяснил.
— Нужно было! Он уедет и все забудет, а Иконников здесь останется. У него климакс — год до пенсии. Он и лютует. На кой тебе?
— Спрашивал человек, — упрямо стоял на своем Борцов.
— Да брось ты! Он для отмазки спрашивал. А ты поверил… Ему надо было свой пастушеский сан обозначить перед нами.
— Не понял, какой сан?
— Что тут понимать? Люди, Коля, бараны. Политики — пастухи. Бараны верят, что их пастух самый умный, что знает, где самая сочная трава, и гонит отару именно туда. Поэтому бараны послушно бегут и блеют от радости. Бегут и попадают на бойню. Им невдомек, что у пастухов свой интерес. Что пастухи вовсе не хозяева своей отары, что их забота не столько о баранах, сколько о себе.
— К чему ты это?
— К тому, что пора перестать быть скотинкой. Прошло время, чтобы безоговорочно верить в мудрость пастухов.
— Кого имеешь в виду?
— Всех, мой дорогой. Кто лезет нам на плечи.
— Ты даешь, Лexa! Кто же, по-твоему, не бараны?
— Богатые люди. Они действуют своим умом. И ходят своими дорогами. А бараны бредут скопом. Один пастух сказал им, что, если всю траву, которая принадлежала богатым, разделить на всех, они будут сыты и счастливы. Разделили. Голодных стало меньше, но богатыми все не сделались. Тогда очередной пастух позвал: вперед! Разделим привилегии самых сытых. Откроем амбары, из которых они черпают свой харч. И все враз осчастливимся. Тут бы подумать, но бараны «ме-е-е!» и бросились вперед. И опять оказалось, что жрать нечего. А пастухи жуют и улыбаются. Поэтому, друг, я выхожу из отары. Не желаю быть ни бараном, ни хозяйским ишаком.
— Что же ты собираешься делать после дембеля?
— Деньги. И плевать мне на идеи равенства и демократии. Сам денег на то, чтобы газеты про нашу демократию рассказывали, я не пожалею. Бараны ведут себя спокойнее, когда им играют на дудке. Но лично мне равенство ни к чему. Пусть будут богатые и бедные. Пусть будут миллионеры и нищие. Это справедливо. Поэтому, Коля, когда ты за демократию ратовал, я тебе своего голоса не передавал. Так что мои дети будут студентами, нравится то всякому быдлу или нет. Мы заплатим. И за деньги нам будут служить все — армия, МВД, ОМОН. Так что не беспокойся впредь за всех.
8
Кизимов. Малое предприятие «Экомастер»
— В двадцать один час выезжаем, — сказал Чаплински. — Сейчас шестнадцать.
Они сидели вдвоем с Финкельштейном, закончив дела, готовые все бросить без сожаления. Операция «Буран» входила в заключительную фазу.
— Я не усну, — признался Финкельштейн. — Весь заведенный. Если только принять снотворное…
— Нет, — отрезал Чаплински. — С дурной головой работать нельзя. Лучше выпей, это снимает стресс. И ложись.
— Как считаете, Джон, дело выгорит?
— Не сомневаюсь. Дважды проигрывал ситуацию на машине. Она дает положительный результат. Операция пройдет тихо. Вся она на ноже. Сержант снимет двух. Остальных уберут армяне.