Выбрать главу

— Нет, монах сказал, что отец не хочет пока со мной видеться.

— Выходит, мне повезло больше, чем тебе: я его видел.

— Когда?

— Вчера вечером.

— Здесь, в твоем доме?

— Нет, на пороге твоего; он видел, как я входил туда, и подождал, пока я выйду.

— И ты с ним говорил?

— Да.

— Боже мой, что же он сказал?

— Он предложил мне стать твоим мужем…

— И?

— Я отказался, Луиза.

— Отказался, Лоренцо?..

— Отказался.

— Но ведь ты говоришь, что любишь меня?

— Я и отказался потому, что люблю тебя, Луиза.

— Господи Боже мой! Неужели ты останешься для меня вечной загадкой, Лоренцо? Ты отказался!..

— Да, поскольку сейчас не время. Послушай меня, Луиза… Тебя известно все, что говорится обо мне во Флоренции?

— О да! — быстро перебила его девушка. — Но, клянусь, Лоренцо, я никогда не верила ни одному дурному слову о тебе.

— Не стремись казаться сильнее, чем ты есть, Луиза: ты не единожды усомнилась.

— Так бывает, когда тебя нет рядом, Лоренцо; но как только я тебя вижу, как только слышу твой голос, как только

встречаюсь взглядом с твоими глазами, что неотрывно смотрят в мои, как в эту самую минуту, я говорю себе: весь свет может обманываться, но мой Лоренцо не обманывает меня!

— Верно, Луиза. А посему суди сама, каково мне было, видя, как мне дается сокровище, заветная цель всех моих надежд, и когда достаточно моего кивка, чтобы оно стало моим, и лишь руку надо протянуть, чтоб им завладеть, — каково мне было отказаться! Да, отказаться от того, за что в Другое время я не пожалел бы жизни!.. Ты не знаешь, Луиза, и никогда не узнаешь, сколько я выстрадал в эту ночь, сколько проглотил горьких слез, сколько затаил жестоких мук…

Бедное дитя! Да отведет Господь от твоей благословенной головки даже тень бедствий, тягот и бесчестья, которые он сосредоточил над моей!

И Лоренцино со вздохом спрятал лицо в ладони.

— Почему же ты отказался? — спросила девушка.

— Потому, — отвечал Лоренцино, порывистым движением беря ее руки и сжимая их, — потому, что мне достает сил переносить унижение, когда оно гнетет одного меня; но то, что я могу вытерпеть сам, я не допущу для той, которую люблю. Лицо моей любимой должно быть непорочным, чистым и улыбающимся; эту девственную непорочность, эту ангельскую чистоту и неизменную просветленность я нашел в тебе.

И с новым вздохом он заключил:

— Став сейчас женой Лоренцо, ты утратила бы все это.

— Но настанет такой день, правда, Лоренцо, когда больше не будет ни помех, ни тайн между нами? — робко спросила девушка. — День, когда перед лицом всех мы сможем открыто признаться, что любим друг друга?..

— О да! — воскликнул Лоренцо и, вскинув к небесам одну руку, другой прижал к сердцу свою любимую. — И я надеюсь, день этот недалек!..

— Друг мой, он будет лучшим днем моей жизни! — сказала девушка.

— И великим днем для Флоренции! — продолжал Лоренцино, впервые, может быть, давая воодушевлению увлечь себя. — Ни одна герцогиня не вступает на трон в сопровождении такого ликования и славословий, какие окружат тебя! Да не оставят меня Бог и твоя любовь, Луиза, и, клянусь тебе, действительность превзойдет все твои мечты о счастье!

— Стало быть, Лоренцо, если отец меня позовет…

— Смело ступай сказать ему, что твоя любовь беспорочна и чиста, моя же к тебе — глубока и вечна.

— А герцог?..

— Выбрось его из головы, это касается одного меня.

— Монсиньор, — подал голос слуга за дверью.

— В чем дело? — отозвался Лоренцо.

— Какой-то комедиант, прослышав, что для удовольствия герцога Алессандро вы вознамерились представить трагедию, испрашивает милости быть принятым в труппу.

— Хорошо, пусть подождет, — сказал Лоренцо. — Я заперся и работаю; в скором времени я открою дверь, тогда пусть входит.

Потом, обернувшись к Луизе, он произнес:

— А ты, дитя мое, надень маску, чтоб никто не проведал, что ты приходила сюда. Пройди через кабинет, из него потайная лестница выведет тебя прямо во двор.

— Прощай, мой Лоренцо! Скоро ли мы увидимся?..

— Наверное, этой ночью. Кстати, где сейчас твой отец, Луиза?.. Ты не решаешься ответить? Понимаю, секрет не твой. Храни же его…

— О нет! Какие могут быть секреты от тебя, Лоренцо?.. — воскликнула девушка, возвращаясь в раскрытые ей объятия. — Отец в монастыре Сан Марко, в келье фра Леонардо. Прощай же!..

Уже на лестнице она обернулась, чтобы послать Лоренцо прощальный воздушный поцелуй, и порхнула вниз по ступеням, легкая, как расправившая крылья голубка.

Он постоял, наклонившись над перилами, пока глаза его различали девичью фигуру в темной спирали лестницы; когда она скрылась, он пошел отпереть дверь и вернулся в кресло за столом, где всегда под рукой лежал пистолет с богатой золотой насечкой.

Человек, о ком доложил слуга, через секунду появился в дверях.

VII. СЦЕНА ИЗ ТРАГЕДИИ РАСИНА

Это был мужчина тридцати — тридцати пяти лет, в юности, должно быть, являвший собой один из лучших образчиков той суровой, величавой красоты, что встречается на юге Италии; но с годами сценические навыки придали особую подвижность его физиономии, а тяготы жизни преждевременно придали серебристый оттенок волосам и бороде, так что теперь почти невозможно было разглядеть прежнего человека под маской лицедея, представшего перед Лоренцино.

Лоренцино скользнул по его лицу пронизывающим взглядом, казалось обладавшим даром читать в глубинах сердец; затем, первым нарушив молчание, которое комедиант хранил, несомненно, из почтения, произнес:

— Так это ты меня спрашивал?

— Да, монсиньор, — отвечал актер, делая несколько шагов к столу.

Но Лоренцино остановил его жестом вытянутой перед собой руки.

— Минуту, приятель, — сказал он. — Я положил себе за правило, что людям, знающим друг друга не больше, чем мы, следует беседовать, находясь на известном расстоянии.

— Смею заверить монсиньора, что мне слишком хорошо известно, какое расстояние разделяет нас, чтобы преступить его первым.

— Как, мошенник? — сказал Лоренцино, показывая в подобии улыбки белые и острые, как у лисицы, зубы. — Не претендуешь ли ты, между прочим, на остроумие?

— По правде сказать, монсиньор, — ответил актер, — нет ничего удивительного, если из того каскада острот, что бил из моих уст за все время, как я играю в вашей комедии «Аридозио», отдельные брызги остались у меня на кончике языка.

— О! Я слышу лесть! Должен предупредить тебя, любезный, — продолжал Лоренцино, — на амплуа льстецов здесь своих раза в два-три больше, чем нужно, так что, если ты рассчитывал дебютировать в этой роли, можешь убираться отсюда.

— Чума меня возьми! Будьте покойны, монсиньор, — подхватил невозмутимый комедиант, — кто-кто, а я слишком хорошо знаю, скольким обязан своим придворным собратьям, чтобы отбивать у них хлеб… Нет, я актер на первые роли, а лакеев оставляю всем желающим.

— На первые роли в трагедиях или в комедиях? — осведомился Лоренцо.

— Без различия.

— И какие же ты уже играл? Ну, отвечай…

— Я сыграл при дворе нашего доброго папы Климента Седьмого, питавшего столь необыкновенную дружбу к вам, монсиньор, роль Каллимако в «Мандрагоре», и Бенвенуто Челлини, который был на том представлении, сможет засвидетельствовать вам, какую я вызвал бурю восторгов; затем в Венеции я исполнял роль Менко Параболано в «Куртизанке», и, если прославленный Микеланджело наберется смелости, чтобы возвратиться во Флоренцию, он скажет вам, что я задумал уморить его со смеху: он на три дня занемог от того, что так веселился в тот вечер; наконец,

в Ферраре я вывел в трагедии «Софронисба» характер тирана, и притом с такой натуральностью, что князь Эрколе д'Эсте, не дождавшись утра, прогнал меня после представления из своих владений, усмотрев в моей игре намеки на его особу, но, по чести сказать, если какие совпадения и встречались, то я их не искал!