Я не был в этом уверен. На самом деле моя первая реакция была прямо противоположной. Честно говоря, в тот момент я был больше чем раздражен из-за того, что Папаша прервал рассказ о моей Великой Скорби, а именно такой, нет сомнений, моя скорбь для меня и была. Вот наконец, вопреки всем ожиданиям, моя исповедь вырвалась наружу после всех тех десятилетий, когда я подавлял ее в себе, и несмотря на все психологические барьеры, - а тут Папаша вмешивается с банальными пустыми сплетнями о каких-то Джо, Биллах и Джорджах, о которых я знать не знаю и слышать ничего не хочу.
А потом я внезапно осознал, что мне уже почти все равно, я уже больше не чувствую этой Великой Скорби, что, просто начав рассказывать о ней после историй, услышанных от Папаши и Алисы, я навсегда сбросил этот груз, жерновом висевший на моей шее.
Теперь мне казалось, что я могу взглянуть на Рэя Банкера сверху вниз (но не с высоты ангельской или презрительного превосходства) и могу задать себе вопрос. Но не такой вопрос:
"Почему ты горевал так сильно?" - это вполне понятно и трудно было ожидать другого. Я бы хотел себе задать вот какой вопрос: "Почему ты горевал так бесполезно в этом своем маленьком частном аду?"
И вот теперь было бы интересно узнать, что чувствует Джозеф А. Бигелоу.
- Как ощущают себя, Рэй, убив миллион людей?
До меня дошло, что Алиса задала мне вопрос несколько секунд назад, и он повис в воздухе
- Это именно то, что я пытался вам рассказать, - ответил я ей и снова принялся все объяснять - слова теперь лились из меня потоком. Я не буду здесь всего излагать - слишком много времени займет. Но это были искренние слова, и они принесли мне облегчение.
Я не мог этого понять, нас собралось тут трое убийц, испытывающих друг к другу доверие, и понимание, и братское чувство, что никогда не было возможным между любыми двумя или тремя людьми в Век Мертвецов, а впрочем, во все века, если говорить честно. Это было против всех законов Мертвых земель, насколько я разбираюсь в психологии, но все-таки так произошло. Ох, ведь это наша полная оторванность от мира сотворила с нами такое, и мое воспоминание о пульмановском вагоне, загипнотизировавшее меня, и наша реакция на голоса и насилие в Лос-Аламосе... И несмотря ни на что, я расценивал все это как чудо. Я ощущал внутреннюю свободу и облегчение, в возможность которых я прежде не верил. Маленькая неофициальная организация Папаши действительно на чем-то держалась - этого я отрицать не мог. Трое вероломных убийц, открывших глубины своих душ и верящих друг другу!
Я ни секунды не сомневался, что Папаша и Алиса испытывают то же, что и я. На самом деле мы были настолько уверены в этом, что даже не упоминали о нашей близости друг к другу. Возможно, мы немного боялись, что можем так все испортить. Мы просто наслажда лись этим.
Должно быть, мы говорили о тысяче разных вещей в ту ночь, и выкурили пару сотен сигарет. Через какое-то время мы начали подремывать - слишком многое выплеснулось наружу, а на смену пришла такая умиротворенность, что даже волнение не смогло удержать нас ото сна. Я вспоминаю. как задремал в первый раз, очнулся с холодной дрожью и схватился за Матушку, а потом услышал, как Папаша и Алиса болтают в темноте, и вспомнил, что случилось, и снова расслабился, и улыбнулся.
К тому же Папаша как раз говорил.
- Да, могу представить, насколько хорош Рэй в любви убийцы все такие, в них есть огонь. Я вспоминаю, что мне рассказывал один парень по имени Фред, один из наших.
В большинстве случаев мы спали поочередно, хотя, думаю. были моменты, когда все трое дремали одновременно. Наверное, после пятого моего пробуждения, очнувшись от особенно крепкой дремы, я опять увидел в иллюминаторе оранжевый суп. Алиса слегка посапывала рядом со мной, а Папаша был на ногах и держал в руке один из своих ножей.
Он поглядывал в свое отражение в иллюминаторе. Лицо его блестело. Он втирал в него масло.
- Новый день - новые заботы, - сказал он приветливо. Звук его голоса резко ударил по моим нервам, как вообще это бывает по утрам. Я зажмурил глаза.
- Где мы? - спросил я.
Он ткнул локтем в экран Северной Америки. Две зеленых точки почти слились в одну.
- Мой бог, мы почти на месте, - сказала мне Алиса. Она проснулась быстро - в духе Мертвых земель.
- Я знаю, - ответил за меня Папаша, сконцентрировавшись на том, чем занимался, - но я намереваюсь побриться прежде, чем начнутся посадочные маневры.
- Ты думаешь, мы сядем автоматически? - спросила Алиса. А что, если мы начнем кружить над тем местом?
- Если это случится, тогда и будем думать, - промычал Папаша, выскребывая подбородок. - А до тех пор нечего беспокоиться. Там, в мешке, еще осталась пара бутылок кофе. Свой я уже выпил.
Я не вмешивался в их болтовню, потому что две зеленые точки и первая реплика Алисы напомнили мне гораздо более глубокую причину, по которой мои нервы были натянуты, как струна. И жизнерадостность Папаши была здесь не при чем. Ночь с ее колдовским очарованием, с ощущением, что можно проговорить целую вечность, ушла, и наступил безжалостно трезвый день, побуждающий к действию. Не так уж трудно изменить свой взгляд на жизнь, когда летишь, пусть даже болтаешься в воздухе, а рядом понимающие тебя друзья, но вскоре, я знал, я окажусь в пыли, рядом с тем, на что не хотел бы смотреть снова.
- Кофе, Рэй?
- Да, пожалуй. - Я взял у Алисы бутылку, и мне стало интересно, таким ли угрюмым, как у нее, было мое собственное лицо.
- Они не должны солить масло, - заявил Папаша. - Невозможно бриться.
- "Масло было самое свежее", - процитировала Алиса.
- Угу, - подхватил я. - Мартовский Заяц, который смазал часы Болванщика сливочным маслом.
Может, и правду говорят, что чахоточный юмор лучше, чем полное его отсутствие. Не знаю.
- О чем это вы бормочете? - требовательно вопросил Папаша.
- Вспомнили книжку, которую оба когда-то читали, - ответил я.
- Никто из вас случайно не пописывает? - спросил Папаша с неожиданным интересом. - Некоторые из наших ребят думают, что о нас нужно написать книгу. Я считаю, пока преждевременно, но они утверждают, что мы можем повымирать или случится еще что-нибудь. Эй, Дженни! Полегче. Мягче, прошу тебя!
Эта последняя реплика относилась к самолету, который решительно повернул налево. Мне стало тошно и неуютно. Вот оно.