— Может лучше убить тебя?
— Да, убей меня.
Галины рассказы произвели на Шилова впечатление. Отправившись за дровами, он взял на всякий случай ружье. Александр повесил его за спину и если бы не санки, которые он тащил за собой, то его можно было принять за биатлониста. Ружье ружьем, но в лес Шилов углубляться не стал, побродил по предлесью, нашел сухую ель, достал топорик из-за пояса, начав с верхушки, стал обрубать ее, и укладывать дрова поперек санок. Вскоре ему стало жарко, он расстегнул тулуп, снял ружье, проверив предохранитель, прислонил его к дереву. Начав с ленцой, Шилов вскоре вошел во вкус, стал рубить с оттяжкой, с уханьем. Несмотря на мороз, Шилов вспотел; вогнал топор в корневище, выпрямился, вытер лицо и огляделся вокруг. В пылу рубки, он забыл про волков и теперь особенно внимательно смотрел на все чернеющее, на снегу. Поднял взгляд на небо. Солнце затянуло дымкой облаков, и начинал сыпаться мельчайший снежок. Лишившись солнечного света, заснеженные деревья приобрели некоторую грусть, но Шилову она не передалась, ибо движения было вдоволь. Кроме того, Шилов сделал любопытный вывод — никакая тоска, не властна над человеком, находящемся в движении. "Видимо, — развивал свою мысль Шилов, — печаль обратно пропорциональна движению, ибо печаль рождает — мысль о смерти, поскольку согласно Сократу, вечно лишь то, что находится в движении, значит, движение исключает смерть и соответственно печаль". Сформулировав сию мысль, Шилов почувствовал гордость за человечество — в своем лице. Лелея эту философскую формулу, Шилов закрепил дрова своим ремнем, взял в руку ружье и отправился к дому, из трубы которого во всю валил дым.
Сделав несколько шагов, Шилов остановился, ему вдруг почудился чей-то крик. Несколько минут он напряженно вслушивался, но звук не повторился и Шилов вновь впрягся в санный ремень, сказав себе: "Но, кобыла".
Возле самого дома, он увидел давешнюю ворону; во всяком случае, очень на нее похожую; птица сидела на проводах. Шилов, недолго думая, вскинул ружье и пальнул по ней.
Марата разбудили гитарные аккорды. Открыл глаза, вспомнил про машину. С тягостным чувством сел на кровати, привел себя в порядок и вышел в горницу, где слышались тихие голоса и негромкое пение. В комнате было сумеречно, только на полу плясали отблески пламени, вырывавшиеся из-за неплотно прикрытой печной дверцы. Шилов сидел на табуретке у окна и напевал:
Дамы сидели на диванчике и молча слушали. Увидев Марата, воззрились на него, а Галя спросила:
— Как у тебя с головой, Марат?
Вопрос вызвал у Шилова смех, к нему присоединилась Вероника, но под мрачным взглядом Марата быстро утихла.
— Лучше, но ты я вижу, опять за свое взялась, печь топишь, — сурово сказал Марат.
— У нас другого выхода нет, — пояснила Галя, — иначе мы замерзнем. Мы же остаемся.
— Тогда я сплю вот здесь, — сказал Марат, указывая на диванчик, — второй ночи возле печки я не выдержу, а здесь прохладней.
— А я? — спросила Вероника, — я, где сплю?
— Вдвоем мы здесь не уместимся, — отрезал Марат.
— А любовь? — спросила Вероника.
— Сколько же можно?
— Я не в этом смысле, а в возвышенном, одухотворенном, возмутилась Вероника.
Шилов возвысил голос и пропел:
— А почему свет не зажигаем? — спросил Марат.
— Света нет, — сказала Галя.
— Почему?
— Шилов провода перебил.
— Как перебил?
— Обыкновенно, из ружья. Хотел нам на ужин ворону подстрелить, и промазал, попал в провод и перебил его.
— Слышишь, ты, вредитель? — обращаясь к Шилову, — спросила Галя, — объясни нам, зачем ты это сделал?
— Понимаешь, Галя, — откладывая гитару в сторону, заговорил Шилов, — дед мой в этих местах партизанил. Во мне, наверное, гены его проснулись.
— Татарская твоя морда, — в сердцах сказала Галя.
— Как это — татарская? — обиделся Шилов.
— Потому что ты — вылитый татарин, — настаивала Галя.
— Я русский, — твердо сказал Шилов.
— А кто твои родители? — ехидно спросила Вероника.
— Папа — еврей, мама — украинка, — честно ответил Шилов.
— А ты — русский?
— А я — русский!
— Это как же получилось?
— А так вот, разве вы не знаете, что если смешать красную и зеленую краски, то получится желтая. Ты и мы, русские люди, кто только не ходил в наших праотцах, и викинги, и монголо-татары, и немцы, а мы все равно русские; иной раз, смотришь, на митинге какой-нибудь мужичонка орет — долой, мол, инородцев, всю Россию продали, с нами не поделились, а сам-то говорит плохо, ну просто двух слов связать не может, даже матерится неграмотно, вглядишься в него — волосы черные, глаза узкие, скулы широкие — вылитый басурманин. Так что, — главное, что у тебя в паспорте написано.
— Кстати, об ужине, — вспомнил Марат, — что у нас с ужином?
— А с ужином, дорогой Марат, — хором сказали Галя и Вероника, — у нас то же, что и со светом.
Шилов вскочил с табуретки и принялся нервно ходить по комнате, затем подошел к Марату и произнес:
— Увы, мой дорогой, плохи наши с вами дела. Мы, мужчины, как более слабые существа умрем первыми от голодной смерти, а женщин, может быть, еще успеют спасти.
— Типун тебе на язык, — сказала Галя.
— Значит, у нас нет света, еды и автомобиля, — подытожил Марат.
— Если бы, — горестно откликнулся Шилов, — самое обидное, — это то, что у нас нет справедливости. Посудите сами: некоторые спят, невзирая на то, что им не предстоит дальняя дорога, ибо не на чем ехать. Другие идут в леса, на заготовку дров; возвращаясь, они совершают ошибку, опять же, движимые благородной целью, и что же мы видим, — те, кто спали без задних ног, ходят чистыми, а на других — всех собак вешают. Все-таки прав был поэт: "Не выходи из дома, не совершай ошибок".
— Может быть, его застрелить? — предложил Марат, обращаясь к Гале.
— Ты, что, Марат, — воскликнула Галя, — а за дровами, кто будет ходить?
— Однако, перспектива у нас не самая радужная, — заметила Вероника, — а я то, как дура, ела утром картошку, давилась. Как бы она сейчас пригодилась.
Шилов простер к ней длань и сказал:
— Знаете ли вы, что это такое?
— Ну?
— Костлявая рука голода, — страшно сказал Шилов и завыл — у-у.
В следующее мгновение, словно вторя ему, до их слуха совершенно явственно донесся жуткий звериный вой.
— Господи, что это? — испуганно сказала Вероника.
Галя обвела всех взглядом.
— А это, мои дорогие, те самые волки, почуяли, что мы в западне, гады!
— А я вот им сейчас покажу, кто в лесу хозяин, — озлобился Шилов, и, схватив ружье, выбежал во двор, где произвел два выстрела в воздух.
— Думаешь, напугал их, — спросила Галя, когда Шилов, ободренный собственной смелостью, вернулся в дом.
— А то.
— Побереги патроны, дружище, — тоном заправского ковбоя, — сказал Марат, — они нам еще понадобятся. Пищу добывать, или отстреливаться.
— Ну ладно, Шилов, лезь в подвал, — скомандовала Галя.
— А можно, я еще погуляю, — попросил Шилов.
Из-за Галиной спины донеслись странные звуки. Это Вероника давилась смехом.
— Я, Галя, сказал, про то, что во мне проснулись гены партизана, а не карателя, — заметил Шилов, — я не собираюсь теперь жить в подвале.
Галя погладила Шилова по голове.
— Ну, что ты, Саша, в подвале картошку надо поискать.
— Я вчера все выгреб.
— Саша, полезай в подвал и ищи, иначе мы помрем с голоду.
— Галя, но там же темно, — жалобно сказал Шилов.
— А Марат тебе фонарик даст. Марат, дай ему свой красивый фонарик.
Марат достал из нагрудного кармана тонкий фонарь в виде авторучки и протянул Шилову.
— Эхма, — сказал Шилов: взял в руки фонарик, откинул половичок, вытащил из пола две доски и со словами: "Считайте меня коммунистом" буквально провалился под землю.