– Это меняет дело, – заявил мертвый мужчина. Элена Асадо натянула брюки из «умной кожи» и сетчатую блузку. Прямо поверх инфандра – она не снимала его с тех самых пор, как стала предательницей. Двенадцать часов в день она проводила в виртуальном мире, подключив к «Паутине» свои глаза, уши, нос, душу – вела войну с человеком, который убил ее возлюбленного. С тем же успехом можно воевать с демиургом, думал Соломон Гурски долгими, пустыми часами в этих приветливых, наполненных светом комнатах. Тесслер – владыка жизни и смерти. Элена снимала скафандр только для того, чтобы опорожнить кишечник и помыться. Ну и рано утром, в голубоватых сумерках, какие бывают только в больших городах, для невеселого соития на большой белой постели. Время и злость высушили и закалили ее тело. Элена Асадо превратилась в существо, скрученное из тугой проволоки. Женственность слетела с нее, сменившись решимостью отомстить Адаму Тесслеру. Отомстить – уничтожить режим, установленный на Земле после того, как Тесслер подарил миру способ воскрешения мертвых. Подарил – нет, какое уж там подарил. Тесслер не Иисус, чтобы гарантировать жизнь вечную всем истинно уверовавшим. Вера – дело неприбыльное. Адам Тесслер забирает все – оставляя тебе лишь твою душу. Если ты можешь вносить солидные взносы за «имморталидад»[3], все нормально: благодаря страховке ты возродишься совершенно свободным, без цента долга. Остальные девяносто процентов мертвецов планеты Земля отрабатывали свое спасение согласно условиям контрактов, ввергающих их во временную крепостную зависимость от Дома Смерти – сети воскресительных цехов при корпораде «Тесслер-Танос». Контракты заключались на много столетий. Время принадлежало мертвецам. Но сами они стоили дешево.
– Их напугала история с «Эворт-Оз-Вест», – сказала Элена Асадо.
– Горстка контрададос отказывается от своих обязательств на каком-то занюханном астероиде – и они уже трусят, что небо свалится им на головы?
– Они называют себя «Свободными Мертвецами». Дай вещи имя – и ты дашь ей силу. Это лишь начало. «Эворт-Оз-Вест», все остальные орбитальные и дальнекосмические промышленные корпорады – они давно поняли, что вне Земли их контракты будут недействительны. Они уже проиграли. Космос принадлежит мертвым, – сказала женщина.
Сол пересек эту просторную комнату и подошел к другому окну, к безопасному, под которым в глубокой ложбине расстилалась панорама ночного города. Рисунок его ладони, служивший ключом, расконфигурировал стекло. Вокруг заклубилась ночь, городская ночь, пропахшая можжевельником, сексом, дымом, смуглым полуденным зноем. Он подошел к балконным перилам. Бульвары мерцали, точно карта сознания, но в сердцевине этой карты расстилалось огромное черное пятно амнезии – аморфная зона, где свет отсутствовал, где не работала геометрия городской планировки. Сент-Джон. Некровилль. Мер-твоград. Город мертвых, город в городе, окруженный стенами и рвами, охраняемый теми же вояками, которые патрулировали бульвары. Город комендантского часа. Каждый вечер на закате, в двадцатикилометровой высоте над Мегаполисом-Трес-Вальес расцветали алые пульсирующие сполохи искусственной зари: этот небесный знак приказывал всем трем миллионам мертвецов вернуться с живых улиц в свои некровилли. Мертвецы проходили через пять массивных ворот в форме буквы «V», разделенной пополам горизонтальной линией. Энтропическая, телесная жизнь спускается вниз; жизнь вечная, воскрешенная восходит вверх, пересекая разделительную линию смерти. Таков закон, таково правило сегрегации. Мертвецы есть мертвецы, живые есть живые. И вместе им не сойтись – как не сходятся ночь и день.
Тот же самый знак был вплавлен в ладонь всех воскрешенных, покидавших резервуары Дома Смерти.
Неувязочка вышла, подумал Сол. Не все соблюдают комендантский час. Он поднес свою ладонь к глазам, изучая линии и бугорки, точно пытаясь прочесть по ней свою судьбу.
Он видел знак смерти на руке служанки Элены – видел, как он загорается одновременно с зарей.
– Никак не можешь поверить, что это возможно?
Незаметно для него Элена тоже вышла на балкон и остановилась за его спиной. Он почувствовал, как она прикасается к его волосам, к плечу, к голой руке. Кожа к коже.
– Индейское племя «проколотых носов» верит, что мир погиб на третий день существования, а мы живем в сновидениях его последней ночи. Я упал. Я ударился об ослепительно белый свет – он оказался твердым. Твердым, как алмаз. Может, мне только снится, что я жив, а мои сны – последние раздробленные секунды моей жизни.
– Тебе могло такое присниться?
– Нет, – сказал он, помедлив. – Я больше ничего вокруг себя не узнаю. Не могу понять, как из того, что я помню, мог получиться нынешний мир. Столько всего пропало бесследно.
– Я не могла ничего предпринять, пока не уверилась, что он не подозревает. Он все предусмотрел.
– Это в его стиле.
– В байку про аварию аэролета я с самого начала не верила. Вселенная, конечно, – дама ироничная, но аккуратность ей несвойственна.
– Я все думаю о том бедняге пилоте, которого он тоже убрал, чтобы все выглядело аккуратно. – Ветер принес из города мертвых отдаленный барабанный бой. Завтра большой праздник – Ночь Всех Мертвецов. – Пять лет, – проговорил он. Услышал, как прервалось ее дыхание, и понял, о чём она сейчас спросит и что последует за этим.
– Что чувствуешь, когда становишься мертвым? – спросила Элена Асадо.
За несколько недель заточения в этом доме на холмах он, незаконный мертвец, неклейменый, незакрепощенный контрактом, понял, что она спрашивает не о переживаниях воскрешенных людей. Ее интересует тьма до воскресения.
– Ничего, – ответил он так, как отвечал всегда. То была истина, но не правда, потому что «ничего» – феномен человеческого сознания, а во тьме, наступившей после сокрушительного света на перекрестке Гуверовского бульвара, не осталось никаких следов сознания – ни человеческого, ни какого-либо еще. Ни снов, ни времени, ни утрат, ни света, ни тьмы. НИЧЕГО.
Теперь ее пальцы гладили его кожу, пытаясь нащупать остаточный холод этого «ничего». Повернувшись к городу спиной, он подхватил ее на руки и понес к большой пустой кровати. За месяц новой жизни он отлично усвоил правила игры. Он отнес ее к большой, широкой белой кровати, освещенной огнями лежащего внизу города. Все было холодно и формально – как и в прошлый раз, и в позапрошлый, и позапоза… Он знал, что для нее это не просто соитие с любовником, который вернулся после изгнания из далекого далека. По трепету, по дерганью ее мускулов он чувствовал: ее возбуждает именно идея секса с мертвецом. Именно его природа чаровала и отталкивала Элену. Роль фетиша в чужом извращении его ничуть не смущала. Но тело, когда-то известное под именем «Соломон Гурски», знало кое-что другое – нечто, известное лишь мертвым. Не все, что умерло, потом воскресает. Облик, личность, разум возвращаются. Но любовь не переживает смерти.
После секса она любила слушать его рассказы о воскресении: о том, как «ничто» превратилось в «нечто», и он увидел сквозь мельтешение текторов ее склоненное лицо. Но этой ночью он ничего не рассказывал. Он спрашивал.
– Как я выглядел? – задал он вопрос.
– Твое тело? – переспросила она. Он не стал ее разубеждать. – Опять хочешь посмотреть фотоснимки из морга?
Обугленную ухмылку пустой оболочки он и так помнил наизусть. Руки, вытянутые по швам. По этой детали она сразу обо всем догадалась. Погибшие в огне умирают, воздев кулаки кверху, сражаясь с пламенем.
– Даже после того, как тебя эксгумировали, я не могла тебя сразу воскресить. Знаю-знаю, ты мне передал его слова, что на данный момент мне ничего не угрожает. Но было слишком рано. Технология еще недостаточно развилась, и он бы сразу узнал. Прости, что мне пришлось держать тебя на льду.