Глядя на его ужимки, Дженни, выросшая среди оружия и перепробовавшая все его виды, мимолетно отметила: Кевин, судя по всему, до сих пор пистолета в руках не держал и наверняка не умеет с ним обращаться.
— Что ты имеешь в виду под «настоящим делом»?
— Об этом ты прочтешь в газетах. Ох, виноват, забыл. Ты ведь у нас безграмотная, газет не читаешь.
Дженни пропустила это мимо ушей: газет она действительно не читала, но за последнее время ее грамотность заметно улучшилась.
— Кевин, что за дерьмо у тебя в башке? Ты хоть когда-нибудь пользовался такой железякой?
— Представь себе. И пользовался, и еще воспользуюсь. В частности, эта штуковина может мне пригодиться нынче же ночью. Я собираюсь свалить отсюда и не намерен выслушивать твои кретинские замечания.
— Куда свалить, Кевин? Что ты собираешься делать с этой пушкой?
Он усмехнулся и засунул пистолет за пояс своих обрезанных джинсов.
— Дисциплинированный революционер никогда не обсуждает предстоящие операции с посторонними.
— Может быть, он и не курит без конца дурь, а? Это какая-то идиотская затея этого козла Кирни, верно?
— Никакой он не козел, и Кирни его не настоящее имя.
— Кевин, мне плевать, как там его зовут. Он псих. И кроме того, ты разве не помнишь, что говорил Кукси: усадьбу караулит шайка гангстеров.
— Пошел он на хрен, твой Кукси, и ты с ним вместе! Я еду!
С уст Дженни уже были готовы сорваться словечки куда покрепче увещеваний, когда до нее вдруг дошло, что она Кевину не мать, но что сцены, подобные этой, наверняка неоднократно разыгрывались, когда он жил дома. И ничем хорошим это не кончалось. Не сказав больше ни слова, девушка вышла из домика и направилась в крытый жестью сарай, туда, где Скотти устроил свою мастерскую.
На полпути туда она остановилась, повернулась кругом и пошла назад, на парковочную площадку. Она открыла капот «фольксвагена» и ловко вынула и спрятала в карман ротор распределителя зажигания. Проходя мимо пруда, Дженни заметила, что вся его поверхность усыпана опавшими листьями. Скотти в последнее время их не убирал, в связи с чем ей вспомнилось, что и Руперт не кормил требухой своих пираний. Она задержалась, чтобы бросить в воду щедрую пригоршню рыбьего корма из стоявшей на берегу жестянки и посмотреть, как вокруг угощения мигом забурлила вода. А вот пираньям придется подождать.
Дженни вдруг обнаружила, что ей без разницы, если эти кусачие злюки помрут с голоду, хотя с экологической точки зрения подобная мысль была явно порочной.
В мастерской девушка увидела Скотти, разрезавшего двухдюймовую водопроводную трубу на короткие трубки, в то время как Кукси смешивал в тазике какую-то розоватого цвета пахучую маслянистую субстанцию.
Она потянула носом, сморщилась и спросила:
— Что это такое?
— Что-то вроде напалма. Смесь мыльной стружки с бензином да немножко солярки. Хочешь помочь?
Она согласилась, и ей поручили распатронивать гильзы от дробовика двенадцатого калибра, ссыпая порох и дробь отдельно. Сам Кукси разлил свою смесь по бутылочкам и заткнул их тряпицами.
Затем он начал мастерить какие-то мелкие устройства, используя пружины от газонокосилки, эпоксидную смолу, полоски листового металла и маленькие гвоздики. Дженни, успевшая закончить с гильзами, залюбовалась его работой. По тому, как ловко и уверенно управлялись с деталями его длинные загорелые пальцы, было ясно, что такая работа ему не в диковину.
— А что это такое? — спросила она.
— Мины-ловушки, — ответил профессор. — Скотти, у тебя есть готовые трубки?
Скотти без лишних комментариев вручил ему цилиндр с отвинчивающейся крышкой, в центре которой было просверлено тонкое отверстие.
Кукси отвинтил крышку, вставил в отверстие в качестве взрывателя гильзу с капсюлем от дробовика, посадив ее на моментально схватывающийся эпоксидный клей, и, используя тот же клей, прикрепил сбоку от трубки одно из своих пружинных устройств. После чего вернул крышку на место, зажал трубку в настольных тисках, прикрепил к устройству длинный отрезок проволоки и вручил Дженни свободный конец.
— Отойди на всю длину и потяни, — распорядился он.
Она потянула, захват щелкнул, и гвоздь с относительно негромким звуком ударил через отверстие по запалу, как ружейный боек.
— Замечательно! — восхитился профессор. — Я смотрю, это как езда на велосипеде.
— Где это, интересно, учат мастерить такие штуковины? — осведомилась девушка.
— Ну, в юности я поступил в Королевскую морскую пехоту, замечу, вопреки строжайшим возражениям матушки. И закончил в Особой шлюпочной службе.
— Там что, плавают на лодках?
— Не без того, но это высший уровень подготовки. Там много чему учат, в том числе и иметь дело с такими игрушками. Вот как я сейчас буду учить тебя.
Маргарита Паз жила в кондоминиуме возле парка Марти, в довольно старом для Майами здании, населенном преимущественно респектабельными немолодыми кубинцами. В свое время она владела домом по соседству с рестораном, но несколько лет назад продала его и переехала сюда. У нее уже не было надежды на то, что Паз обзаведется многочисленным потомством, а зачем нужен большой дом, если ясно, что он никогда не будет полон внучат?
Свои апартаменты на верхнем этаже, откуда открывался прекрасный вид на парк, ей пришлось покупать за наличные, ибо ни одна кредитная ассоциация в Майами ссуды чернокожей женщине не давала. Наличными в буквальном смысле: она присмотрела адрес, удостоверилась по телефону (по-испански), что он еще продается, и, не прошло и часу, явилась в риелторское агентство с чемоданчиком, набитым аккуратными тугими пачками — по сотне — стодолларовых банкнот — всего тридцать одна пачка.
Белый кубинец, сидящий за письменным столом, побелел еще больше; впечатление было такое, будто над его головой, как в комиксе, появился пузырь с надписью «Narcolista». Бумаги были подписаны незамедлительно.
Паз направил Моралеса на маленькую парковочную площадку, отметил, что принадлежащий его матушке Coupe de Ville[2] на месте, попрощался со своим спутником-надзирателем и позвонил во входную дверь. Ответа не последовало. Он воспользовался своим ключом, а у дверей ее апартаментов позвонил снова, с тем же результатом, и после недолгого ожидания зашел в маленькое фойе.
— Mami, — окликнул Паз, — это я.
Тишина. Он забеспокоился.
В фойе на маленькой деревянной подставке стояла одетая, в половину человеческого роста, статуя темнокожей женщины, державшей на руках более светлого ребенка. На голове женщины красовался искусно сработанный серебряный венец, из-за спины расходились посеребренные металлические лучи, а одеяние из синей парчи было расшито серебряными узорами в виде раковин, рыб и прочих обитателей моря.
Она попирала ногами гипсовое море, из волн которого торчал миниатюрный стальной якорь. Когда Паз был мальчиком, этот образ был представлен дешевой плакеткой в рамке, потом его сменила статуэтка подороже, затем еще более изысканная, и наконец появилась эта — возможно, самое лучшее из существующих изваяний La Virgen de Regla, ака Йемайа, ориша материнства.
Сантерия. Мальчиком он думал, что это изображение матушки и его самого.
Основу убранства гостиной, в которую он сейчас вошел, составляли бледно-розовый бархат и красное дерево. Все солидное и дорогое. Высокая ширма, длинная кушетка, кресла, кофейный столик с инкрустацией из светлых пород дерева.
На прикроватном столике горел ночник, а миссис Паз, в цветастом голубом халате, лежала на кушетке, словно мертвая, уронив на пол одну руку и одну ногу. Из ее руки выпал номер «People en Espanol», на одном ухе болтались зацепившиеся дужкой очки. Во сне она похрапывала и присвистывала.
Хотя Паз и прожил с ней восемнадцать лет, он не часто видел свою мать спящей. В его сознании она всегда была бодрствующей и деятельной, побуждающей к действию его, полной яростной, щедро растрачиваемой энергии. И вот он видел перед собой последствия этой расточительности — полное изнеможение. На него накатила волна нежности и сострадания, и он подумывал уже о том, не стоит ли тихонько, на цыпочках, уйти и оставить бедную женщину в покое, когда она неожиданно проснулась.