— Стучи сильнее… — посоветовал я. — А то через ворота полезай. Спирька проснется и в шею тебе накладет…
Андроныч по очереди перебрал все окна и даже припадал ухом, стараясь уловить ответное движение; наконец где-то послышался старческий голос, спрашивавший, кто стучится.
— Пусти переночевать, Спиридон Егорыч…
— Какой Спиридон Егорыч? Никакого тут Спиридона нет…
— А постоялый кто держит? Прежде Спиридон держал…
— Был и Спиридон, да вышел: три года, как помер.
Маленькое окошечко отворилось, и показалась старушечья голова.
— А я думала, обоз пришел… — недовольным тоном проговорила она.
— Да ведь деньги-то одинаковые, что с нас, что с обоза, — заспорил Андроныч, задетый за живое.
— Много с вас денег возьмешь, с одной-то подводы, — ворчала старуха. — А беспокойства не оберешься… Савельюшка, вставай!..
— Старая крымза! — обругался Андроныч вполголоса.
В отворенное окно было слышно, как шлепали босые ноги, беззубый старушечий шопот и возгласы: «Савельюшка, да вставай же! Где у нас спички-то?.. Савельюшка?» Неизвестный Савельюшка, очевидно, спал как зарезанный, и не подавал признаков жизни. Старухе надоело его будить, и она принялась сама разыскивать спички, охая и причитая.
— Да вот тебе спички, бабушка, — заговорил Андроныч, подавая спички в окно. — Да шевелись поскорее… Кони пристали и барин вон спит в повозке.
В избе затеплился огонек, и поднялись новые оханья и причитанья. Андроныч плюнул от нетерпения и пошел к воротам. Старуха долго возилась около засова и едва его вытащила. Старые ворота с покосившимися полотнищами распахнулись, как беззубый рот, и моя повозка въехала наконец во двор. На улице и по тракту стояла пыль столбом, а во дворе была такая грязь, точно мы заехали в болото. Даже лошади остановились, увязнув по колено в навозе.
— Куда это ты меня завез? — накинулся я на Андроныча. — И лошадей утопил, и экипаж не вытащить…
— Да они, подлецы, сроду не чистили двора-то! — ругался, в свою очередь, обозлившийся Андроныч. — Прямо, как помойная яма…
Он сдернул с крыши громадного навеса драницу и бросил ее мне, чтобы перейти от засевшего в навозе экипажа в избу. Воздух был невозможный. Я кое-как перебрался на крылечко и вошел в низкую избу, такую грязную, что страшно было сесть на лавку. Старуха сидела у стола и дремала. Оплывшая сальная овечка горела около нее в облепленном разной гадостью железном подсвечнике. Я с тоской оглядел всю избу, напрасно отыскивая уголок, где бы можно было прилечь.
— А я думала, обоз пришел… — ворчала старуха.
— Да ведь ты видела, бабушка, что не обоз, так о чем тут разговаривать. Нельзя ли самоварчик…
— Ну вот, ставь еще самовар вам… Ежели бы обоз… Беспокоят добрых людей… Обозные-то сколько одного сена возьмут, овса, а то один самовар…
— Не буду же я есть сено для твоего удовольствия!..
Пока мы так перекорялись со старухой, в дверях показался Андроныч, и я опять накинулся на него.
— Куда ты меня завез, Андроныч?.. Разве можно ночевать в этой помойной яме?
— И ступайте с богом, откудова приехали… — ворчала старуха. — Самовар еше вам ставь… Спирьку спрашивают, а Спирька три года как помер.
Между старухой и Андронычем завязался довольно оживленный диалог, закончившийся настоящей ссорой. Ничего не оставалось, как убираться из этой проклятой помойной ямы, в которой мы потеряли битый час.
— Ну, Андроныч, ты выезжай на улицу, а я пойду сам отыскивать квартиру, — решил я.
— Вот язва сибирская! — ругался Андроныч.
— Ах ты гужеед! — ругалась старуха.
II
Оставив Андроныча ругаться со старухой, я отправился разыскивать квартиру. О тротуарах, конечно, не было помину, и, чтобы не сломать шею, я отправился серединой улицы. Но и тут приходилось постоянно натыкаться на какие-то камни, точно их подкидывала мне под ноги какая-то невидимая рука. Раза два я делал отчаянные курбеты, как лошадь на скачках с препятствиями. Как на грех, ночь была темная, а фонарей не полагалось, как и тротуаров. Я брел по улице буквально ощупью, высоко поднимая ноги и ощупывая каждый раз место, на которое ставил ногу. Как ездят по такой проклятой дороге? В душе у меня закипело озлобление. Вот уже целый час потерял… Точно в ответ на мои мысли в десяти шагах от меня тонко зазвенела чугунная доска ночного сторожа. Это был спасительный, братский призыв погибающему…
— Эй, сторож, где ты? — обратился я к окружающей тьме.